Антуан Ватто
Шрифт:
С де Ла Фоссом у Ватто сложились, надо думать, добрые отношения. Конечно, Ватто мог затаить обиду на старика еще с 1709 года, когда де Ла Фосс в числе других академиков присудил Римскую премию не ему, а Гризону. Но позже, когда Ватто представлял свои картины, чтобы войти в число «причисленных», де Ла Фосс расхвалил его живопись и более других способствовал его успеху. Однако этот последний эпизод не вполне достоверен, так как в протоколе о присуждении Ватто звания «причисленного» имя де Ла Фосса не значится. Может быть, он расхвалил их кому-нибудь приватно. Все же ничто не свидетельствует о какой бы то ни было неприязни, они мирно уживались у Кроза и, может быть, даже
Помимо знаменитых на весь Париж балов и праздников, что устраивались в доме Кроза, происходили там и еженедельные встречи знатоков, художников и коллекционеров, с участием, несомненно, и старого знакомого Ватто — Мариэтта. В какой-то мере это было новой школой для Ватто. После лавки Мариэтта, после Люксембургского дворца он вновь попал в атмосферу утонченной учености, вновь слышал серьезные и воодушевленные суждения по-настоящему понимающих искусство людей и видел картины, заставлявшие его вновь открывать нечто новое в своем ремесле. Он увидел здесь иного Рубенса — менее пышного и более зрелого, ван Дейка, видел прекрасную живопись венецианцев, тонким знатоком которой был де Ла Фосс, проживший в Венеции целых три года.
Трудно представить себе атмосферу более благоприятную для молодого, но уже возмужавшего мастера, чем дом Кроза. Надо прибавить к этому и интересные и выгодные заказы, которыми Кроза снабжал Ватто, и восторженные отзывы Кроза о его живописных талантах. Конечно, новый хозяин Ватто не был агнцем и на совести его были не только добрые дела, но по отношению к Ватто он проявлял завидное добродушие и — пусть не вполне бескорыстную — щедрость. Кроза был уверен, что Ватто — самый талантливый художник Парижа. Когда в Париж приехал известный венецианский живописец-декоратор Себастьяно Риччи, Кроза незамедлительно привел его в мастерскую своего любимца, и не без влияния Кроза, наверное, Риччи решил копировать батальные сцены Ватто.
Жизнь Ватто текла (могла бы течь, следует добавить, зная его странности) молоком и медом. Когда вздумается, он работал, рисовал или писал, рассматривал картины или рисунки. Ему никто не докучал, хозяин был холостяком, часто и надолго уезжал из дому, оставляя де Ла Фосса и Ватто почти что хозяевами. Их стол был изыскан и их ни в чем не стесняли.
В хорошие дни или просто когда на то было у него душевное расположение, Ватто гулял по окрестным низинам, по узкой дороге, которой суждено было много лет спустя стать улицей Шоссе д’Антен, среди болот и кустарников. Изредка писал он эти не слишком веселые пейзажи, к сожалению, мало что из них сохранилось, но видно по всему, что в соприкосновение с реальной природой кисть Ватто входила без увлечения.
Иногда, очевидно вместе с хозяином, он ездил в его совсем уже загородные поместья — свидетельством тому, например, «Вид Венсенна», написанный в бытность в Ножане-сюр-Марн, — пейзаж с громоздящимся на горизонте знаменитым мрачным замком и с идиллическими коровами на первом плане.
Пребывание в этом доме, длившееся, вероятно, немногим больше года, было для Ватто если не самым счастливым (ведь счастье таких людей, как наш художник, чаще всего не связано с внешними обстоятельствами), то, во всяком случае, самым плотным, насыщенным впечатлениями временем.
Дело не просто в том, что в доме Кроза бывали знаменитые или просто интересные люди, не в превосходных концертах и редкостных картинах. Здесь возникал совершенно новый тип общения людей разных общественных слоев, разных профессий и характеров. Конечно, великолепные празднества в доме Кроза, с маскарадами, с представлениями и концертами в саду, с богато и красиво одетой толпой,
Совсем другое было необычным.
И об этом никто не сказал лучше Пушкина:
«Между тем общества представляли картину самую занимательную. Образованность и потребность веселиться сблизили все состояния. Богатство, любезность, слава, таланты, самая странность, все, что подавало пищу любопытству или обещало удовольствие, было принято с одинаковой благосклонностью. Литература, ученость и философия оставляли тихий свой кабинет и являлись в кругу большого света угождать моде, управляя ее мнениями. Женщины царствовали, но уже не требовали обожания. Поверхностная вежливость заменила глубокое почтение».
Это удивительно сказано — «самая странность»!
Прежняя важность разговора отступала перед пылким желанием удивляться: царствовавший в умах скептицизм оставлял все меньше этой способности — ничем, казалось, нельзя изумить людей, во всем разуверившихся и от всего искавших лишь удовольствия. Но если вакхические ночи Пале-Руаяля сводились, в конечном итоге, к пышно декорированному свальному греху, то в доме Кроза самым интересным были беседы, острые и занимательные. Осколки еще не сформировавшихся философских теорий долетали сюда в обличье тревожащих ум парадоксов, а глубина суждений украшалась отточенностью фраз.
Маски уже несколько лет были в моде, в известной степени эта мода была символической: лица прятались, потаенные же человеческие страсти и поступки становились предметом размышлений. Ничто более не казалось однозначным — ни добро, ни зло, но «странность» — необычное сочетание разных качеств — привлекала всеобщее внимание. Только в ту пору могла быть задумана одна из самых поразительных книг мировой литературы «Манон Леско», где впервые явилась читателю героиня, чьи пороки и добродетели естественно соединялись в цельный, невиданный по сложности для своего времени характер.
«Большинство людей, — писал аббат Прево, — бывают доступны действию пяти-шести страстей, в кругу которых протекает их жизнь и к которым обычно сводятся все их треволнения. Отнимите у них ненависть и любовь, наслаждение и страдание, страх и надежду — и они перестанут что-либо чувствовать; зато людей с более благородным характером можно взволновать на тысячу всевозможных ладов: кажется, что у них больше обычных пяти чувств и что они способны воспринимать идеи и ощущения, выходящие за пределы нашей натуры». Все та же «странность».