Антуан Ватто
Шрифт:
Неприятно представлять себе Ватто — с его неловкими манерами, смущенным и вместе дерзким взглядом, с его неумением легко и непринужденно общаться с людьми — перед полудюжиной сановных, превосходно одетых, уверенных в себе знатных художников. Скорее же всего, Ватто не был им вовсе не известен: о нем уже говорили в среде граверов, живописцев, любителей, торговцев картинами, его знали Мариэтты, Жилло, Одран и многие другие, его картины покупали. И в самом первом протоколе от 30 июля 1712 года есть любопытная деталь, говорящая о том, что с Ватто уже тогда считались: «Сьер Антуан Ватто, живописец, родом из Валансьена, представился, чтобы быть принятым в Академию, и предъявил свои работы (есть сведения, что в их числе была картина „Ревнивцы“, ныне известная лишь по гравюре и, по всей видимости, весьма сходная с хорошо известным нам „Обольстителем“. — М. Г.).Академия путем
И все же он не мог писать просто то, что ему было угодно.
Чем иначе объяснить, что в течение пяти лет он нисколько раз просил отсрочки и был неоднократно вызываем в Академию «для дачи объяснений о причинах запоздания». Имей он полную свободу выбора, он мог бы показать одну из десятков написанных за эти годы картин. Но нет, ему пришлось упрямо биться над полотном, для него во многих отношениях необычным, хотя не подходящим вполне и для Академии.
Пока же с июля 1712 года он числился в списке «допущенных», что уже само по себе было некоторым чином. В этом отношении он сравнялся со своим бывшим учителем Жилло, тоже «допущенным» и тоже не раз просившим отсрочки.
Итак, Ватто обременен взятым на себя обязательством, которое год от года все более тяготит его, — мы знаем, как он не любит писать на заранее заказанную тему. Звание «допущенного» если и ласкало его тщеславие, то вместе с тем обременяло необходимостью в конце концов что-то для Академии написать.
От Сируа он съехал — даже этот веселый и непритязательный дом стал ему не по вкусу. Известно, что летом 1715 года он снимал помещение где-то у Нового моста, стало быть, снова жил один.
Однако вскоре Ватто опять переезжает, на этот раз во дворец, не намного уступавший Люксембургскому и уж наверно превосходивший его по богатству убранства, коллекций и самой текущей в этом дворце жизни.
Там, где нынче бульвар Итальянцев переходит в бульвар Монмартр, где начинается бульвар Осман и улица Ришелье, словом, у оживленнейшего перекрестка, известного в Париже под названием Ришелье-Друо, где расположена того же названия станция метрополитена, там, где еще недавно блестели вывески знаменитых кафе Риш и Тортони, в пору Антуана Ватто была широкая аллея, разбитая на месте сравнительно недавно снесенных крепостных стен, аллея, еще не называвшаяся бульваром. Слово «бульвар» появилось позднее, еще позже — к середине XVIII века там стало модным прогуливаться, еще позднее бульвар, поначалу называвшийся Гентским, получил свое нынешнее наименование в честь выстроенного там здания Комической оперы, труппу которой называли «итальянцы». А в начале XVIII века то была окраина города, и живший как раз на месте нынешнего Ришелье-Друо драматург и поэт Реньяр так писал о расстилавшемся перед его домом пейзаже:
«Le jardin est 'etroit, mais les yeux satisfaits S’y prom`enent au loin sur de vastes marais. C’est l`a qu’en mille endroits, laissant errer ma vue. Je vois cro^itre `a plaisir l’oseille et la laitue» [23] .Так вот, именно там, где росли упомянутые вкусные растения, начиная с 1704 года зодчий Карто возводил великолепный — можно было бы сказать загородный — особняк для месье Пьера Кроза, королевского казначея. Сказать, что Кроза был богаче короля, значило бы сказать очень мало: короли делали долги, Кроза же делал деньги, а долгов не имел. Кроза был непомерно, феерически богат, хотя и не был, в отличие от самого прославленного своего предшественника Фуке, казнокрадом. Доставшееся ему в наследство состояние с помощью удачно приобретенных подрядов и остроумных финансовых операций он увеличил с такой расчетливой ловкостью, которая сама по себе убедительно свидетельствовала о растущей власти и значении третьего сословия и финансовой знати.
23
Сад
Кроза пользовался особым доверием регента.
Филипп Орлеанский давал ему поручения, требовавшие не только дипломатических и коммерческих способностей, но и прекрасного знания искусства. В 1663 году в Турине умерла герцогиня Савойская, или, как чаще называли ее французы, Кристина Французская. Она была теткой Людовика XIV, и надо полагать, что Филипп питал к покойнице особое уважение: Кристина после смерти мужа стала регентшей при младшем своем сыне Карле Эманюэле и сумела сохранить власть, обороняясь против интриг, заговоров и вооруженных нападений своих родственников-соперников. Ее властолюбие, независимость и нестрогий нрав, конечно же, казались регенту блестящим и достойным подражания примером. После смерти Кристины Французской осталась богатая коллекция разного рода произведений искусства, и Кроза был послан в Италию, чтобы приобрести или, быть может, получить по наследству лучшее из этой коллекции, что он с успехом и выполнил. Кроза ездил в Италию не только по августейшим поручениям, но и по собственным делам. Он покупал с большим знанием предмета картины, гравюры, целые собрания, или, как принято было тогда говорить, «кабинеты», рисунков.
Его постоянно растущая коллекция требовала достойного помещения. У «Бедного Кроза», как его в насмешку называли, был прекрасный дом в Монморанси под Парижем, небольшой замок в Ножане-сюр-Марн, была превращенная в жилище живописная мельница, украшенная сделанными по специальному заказу барельефами, изображающими ветры. Парижский же особняк должен был стать самой элегантной его резиденцией.
На третьем этаже нового здания с северной стороны устроена была галерея, освещенная с двух сторон, где размещалась коллекция картин. Шедевры же собрания Кроза располагались в «Овальном кабинете», через который можно было пройти в южную часть третьего этажа. Разумеется, тысячи гравюр и рисунков оставались в шкафах, так же как резные камни и прочие редкости. Статуи украшали дом и размещались в саду, разбиваемом на месте «просторных болот», воспетых Реньяром.
Есть сведения — правда не вполне достоверные, — что вскоре после возвращения из Валансьена Ватто получил от Кроза заказ на роспись столовой в строящемся отеле.
Зато известно совершенно точно, что Кроза пригласил Ватто поселиться в новом, законченном в 1714 году, доме и что Ватто принял это приглашение.
Вряд ли стоит возвращаться к опостылевшему вопросу «почему Ватто согласился?». Вся жизнь его состоит из поступков, каждый из которых противоречит поступкам предыдущим. Казалось бы, он уже мог осознать собственную неуживчивость. Но одиночество нашептывает свои советы — оно способно угнетать и закоренелого мизантропа. Материальные дела Ватто, не говоря о здоровье, никогда не были в слишком хорошем состоянии. Здесь же его ждала не просто интересная работа (декоративные панно, вероятно, не так уж его увлекали), но возможность жить среди коллекций — и более богатых, и более разнообразных, чем в Люксембурге. Заметим, что он принял приглашение через несколько лет после знакомства с Кроза и его коллекциями, стало быть, питал к хозяину известное доверие, а к его картинам, рисункам, геммам и статуям — любопытство и восхищение.
Вероятнее всего, он переселился к Кроза «постепенно», подолгу работая в строящемся особняке, проводя в нем, наверное, иной раз по нескольку дней подряд, он привык к дому, к хозяину и перестал дичиться.
Не лишним будет напомнить, что в ту пору жить за счет помощи богатых меценатов было не только не зазорным, по совершенно естественным. Более того, это был самый, пожалуй, желанный и обычный для художника вид существования; кого из живописцев или литераторов миновал этот удел? — очень немногих. Надо было обладать сатанинской гордыней Ватто, чтобы, единожды получив от Кроза приглашение жить у него, не остаться там навсегда.
Тем более что известный в свое время живописец де Ла Фосс, академик, работавший некогда для Версаля, мирно проводил остаток дней — ему было уже под восемьдесят — в доме Кроза и был этим премного доволен. Он занимал со своей женой и племянницей мадемуазель Дарженон, очаровательной девушкой и при этом превосходной музыкантшей, просторное помещение, примыкавшее с южной стороны дома к упомянутому уже Овальному кабинету. Так что Ватто нередко любовался сокровищами Кроза под аккомпанемент клавесина юной Дарженон, чье хорошенькое личико смотрело на него к тому же со многих картин старого де Ла Фосса.