Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Даже женщины не насмехались, когда при них он кричал зычно, как Стентор, своим тридцати солдатам, выстроенным в одну шеренгу:
– Черт побери! Держитесь по-благородному! Смотрите на меня.
И в самом деле, он выглядел благородно.
XXXVIII. Катрин в свой черед пускается в дипломатию
Папаша Клуис получил ружье. Питу был человеком чести: для него обещать означало исполнить.
После еще десятка визитов, которые прошли так же, как первое, Питу превратился в заправского гренадера.
К
Тогда Питу обратился к «Французскому практику» и к «Учебнику национального гвардейца» – обе эти книги незадолго до того вышли в свет, и он издержал на них сумму в один экю.
Благодаря щедрости своего командира арамонский отряд научился недурно передвигаться на местности по всем правилам тактики.
Затем, чувствуя, что тактические задания усложняются, Питу предпринял поездку в Суассон, город, где стоял армейский гарнизон: там он посмотрел, как маневрируют настоящие отряды под командованием настоящих офицеров, и в один день научился больше, чем за два месяца по книгам. Так прошли два месяца, полные трудов, усталости и рвения.
Питу был честолюбив, влюблен, несчастен в любви и в то же время – слабое утешение! – избалован славой; он научился обуздывать свои инстинкты или, как сказали бы ученые физиологи, победил в себе зверя.
Зверь, засевший в Питу, был безжалостно принесен в жертву душе. Анж столько времени проводил в движении, столько сил отдавал физическим упражнениям, так напрягал свою мысль, что никто бы не поверил, что сердцу его требуются поддержка и утешение.
Тем не менее это было так.
Сколько раз после строевых занятий, перед которыми Питу, бывало, всю ночь просиживал над книгами, сколько раз Питу после всех трудов пересекал равнины Ларньи и Ну, а потом из конца в конец исхаживал лес до самой границы земель Бурсона, чтобы подстеречь Катрин, по-прежнему бегавшую на свидания!
Катрин отрывала от домашних хлопот час-другой в день и спешила в маленький павильон посреди примыкавшего к бурсонскому замку заповедного леса, где ее ждал обожаемый Изидор, счастливейший смертный, который становился все краше, все горделивей, между тем как вокруг него все страдало и склонялось к земле.
Какая тоска снедала бедного Питу, какие приходили ему на ум печальные размышления о том, что счастье на земле достается людям не поровну!
За ним увивались девушки из Арамона, Тайфонтена, Вивьера, он тоже мог бы назначать в роще свидания, но вместо того чтобы важно выступать в роли счастливого любовника, предпочитал плакать, как обиженное дитя, перед затворенной дверью павильона, принадлежавшего Изидору.
Дело в том, что Питу любил Катрин, любил страстно, и оттого, что он смотрел на нее снизу вверх, любовь его становилась еще сильнее.
Он даже не думал больше о том, что она любит другого. Нет, он уже не ревновал к Изидору. Изидор был дворянин. Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; но может быть, Катрин, девушке из народа, не подобало бесчестить свою семью
Все эти мысли впивались в него острыми иглами, причиняя неотвязную мучительную боль.
– Подумать только, – изумлялся Питу, – у нее хватило жестокости прогнать меня. А с тех пор как я ушел, она даже не соизволила поинтересоваться, не умер ли я с голоду. Что сказал бы папаша Бийо, узнай он, каково обращаются с его друзьями, каково блюдут его дела? Что он сказал бы, кабы узнал, что хозяйка дома вместо того, чтобы присматривать за работниками, бегает любиться с господином де Шарни, с аристократом! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он убил бы Катрин на месте. Хорошо уже и то, – рассуждал сам с собой Питу, – что я запросто могу ей отомстить.
Да, но он ни за что не пошел бы на подобную месть.
Между тем Питу уже знал по опыту, что добрые дела, которые остаются в безвестности, никогда не идут на пользу тем, кто их совершает.
Но разве нельзя было намекнуть Катрин, с каким великодушием он ее щадит?
Ей-богу, ничего не было легче: нужно было только окликнуть Катрин в воскресенье на танцах и сказать ей как бы между прочим ужасные слова, из которых виновные поняли бы, что в их тайну проникло третье лицо.
Не следовало ли на это решиться хотя бы для того, чтобы заставить гордячку немного помучиться?
Но идти на танцы значило поставить себя на одну доску с этим высокородным красавцем, а кто же согласится, чтобы его сравнивали со столь привлекательным соперником?
Питу, изобретательный, как все, кто замыкается в кругу своих горестей, нашел выход получше, чем беседа на танцах.
Павильон, где Катрин встречалась с виконтом де Шарни, был окружен густыми зарослями, переходившими в лес, который обступал Виллер-Котре.
Владения графа были отделены от владений простых частных лиц неглубоким рвом.
Катрин, которая по делам, связанным с фермой, часто навещала окрестные деревни, ездила туда через лес, так что никто не удивился бы, повстречав ее там; ей нужно было только перебраться через ров, и она оказывалась на землях своего возлюбленного.
Это место потому и выбрали, что Катрин легко было бы оправдаться, если бы ее здесь застали.
Павильон стоял так высоко над зарослями, что сквозь косо прорезанные окна с цветными стеклами просматривалась вся округа, а выход из павильона был так надежно спрятан в зелени, что всадник на лошади мог в три скачка очутиться в лесу, на нейтральной почве.
Но Питу так часто бывал там и днем, и ночью, он так хорошо изучил местность, что знал, откуда появлялась Катрин, как браконьер знает, откуда выскочит лань, которую он поджидает в засаде.
Изидор никогда не провожал Катрин до леса. Он задерживался в павильоне на некоторое время после ее ухода и следил, чтобы с ней не приключилось никакой беды, а потом удалялся в обратном направлении, и дело с концом.
В тот день, который Питу наметил для атаки, он сел в засаду на пути у Катрин. Он вскарабкался на огромный бук, с высоты своих трехсот лет взиравший и на павильон, и на заросли.