Апокалипсис: р. от о.л.
Шрифт:
Все, крошка тает. Что ни говори, а я помню о долге, поэтому применяю экспресс-метод. К кабинету главного врача мы подходим вместе, я придерживаю девушку за ручку так старательно и нежно, словно несу ящик гранат с испорченными предохранителями.
Перед дверью мы останавливаемся и я требую клятву верности хотя бы на десять минут. Крошка соглашается. В ближайшие десять минуть она не рассчитывает встретить никого лучше меня, поэтому я спокоен насчет будущего.
Распахиваю массивную белую дверь, открываю рот, чтобы громко поздороваться
Что же, ситуация типичная - я знаю его, но он-то не знает меня. Тепло улыбаюсь, показываю удостоверение и прошу подождать, пока сделаю телефонный звонок. Зачем мне этот звонок? Сообщить своим, что напал на целое гнездо. Подумайте сами - этот роддом уже был замешан в неприятном деле, а его нынешний главный врач состоит в свите. Любой конспиролог тут же скажет, что нужно весь персонал больницы расстрелять, пациентов посадить, а проведывающих сослать на Колыму. Но я сторонник точечных ударов.
Быстро нажимаю на кнопку сотового:
– Алло, шеф? Я в роддоме. Код два-три.
Два означает, что обнаружен член свиты, а три - 'нужна поддержка, но танки просьба не присылать'.
Теперь все внимание - доктору. Это гордый обладатель коричневой мочалки, которая растет на месте бороды. Его глаза смотрят цепко и оценивающе, привычно пытаясь определить жизненный уровень посетителя. Я уже встречал главных врачей с таким взглядом. У них трехэтажная дача в личном пользовании, а в подвале больницы - текущие трубы и мокрые гнилые матрасы, в которых размножаются комары.
– Чем могу служить?
– интересуется хозяин кабинета. Он пытается подражать как минимум Пирогову, но у Пирогова не было комаров в подвале.
– Мне нужны личные дела всех сотрудников, - сначала я хотел прямо спросить, кто работал тут двадцать два года назад и продолжает работать, но принадлежность главрача к свите Претендента изменила мои планы.
– А нельзя ли поинтересоваться, зачем они вам?
– церемонность собеседника напоминает обходительность потомственного шахтера, выряженного в золотую ливрею.
– Расследую дело о криминальных абортах, - меня очень трудно застать врасплох.
Графин с водой на столе главврача вздрогнул и мелко задрожал. Где-то был толчок.
– Сейчас не совсем удачное время, - вздохнул хозяин боязливого графина, - завтра мы эвакуируемся.
– Наше правосудие на землетрясения не обращает внимание, - гордо сказал я.
– Меня в ваш кабинет провела Елизавета, медсестра. Очень расторопная девушка. Пусть она мне все покажет.
– Пусть, - собеседник понимающе улыбнулся.
– Она здесь работает по зову души. На полставки. А каждый день после работы ее встречает жених - крупный бизнесмен.
– Каждый день?
– удивляюсь я.
– Тогда обязательно проверю и его на причастность к криминальным абортам.
Выхожу в коридор и по телефону уточняю инструкции: за главным врачом
Беру девушку под руку и мы идем в отдел кадров. Говорить о делах с крошкой не хочется, но все-таки спрашиваю:
– У вас есть тут местные ветераны борьбы за здоровых младенцев? Те, кто принял их уже столько, что хватило бы укомплектовать целый полк?
– Местные?
– крошка непонимающе вскидывает темные брови, что делает ее похожей на Джульетту, обнаружившую смерть Ромео (очень удобный момент для улаживания личных дел любого мужчины - Ромео уже нет, а Джульетта еще есть).
– У нас работает Олег Павлович, ему почти семьдесят, но сюда он пришел лишь лет десять назад. А еще есть Ирина Викторовна, сестра-хозяйка, мы недавно отмечали ее юбилей - четверть века в нашем роддоме!
Я испытываю непреодолимое желание тоже поздравить Ирину Викторовну с таким праздником. Отправляю крошку в отдел кадров, чтобы она составила список всех сотрудников с указанием года рождения, должности и времени работы здесь, а сам иду к сестре-хозяйке.
Толкаю старинную, обшитую черным дермантином дверь, и оказываюсь... как бы это назвать?... перед лицом явного нарушения физических законов, которые гласят, что в собачью конуру нельзя поместить белье и одеяла для всей больницы, и сделать это так, чтобы там осталось место еще для стола и двух стульев. В этой самой конуре при скудном свете настольной лампы, подаренной Лениным своей жене на первую годовщину совместной жизни, сидит старушка. Если бы мне кто-нибудь сказал, что она продавала билеты на последний спектакль Столыпина, то я бы нисколько не удивился. Ирина Викторовна наверняка застала в живых царя, его дядей, отца и даже прадедушек.
Ее шея не поворачивается и сестра-хозяйка вынуждена двигать стул, чтобы узнать, кто к ней пришел. Стул скрипит, но поддается. Он потерял ножку при бомбежке гитлеровской авиацией, но она была заменена алюминиевой трубкой с 'кукурузника'.
– Э... кто вы?
– вопрошает старушка бодрым голосом глубоководной рыбы (да-да, я знаю, что рыбы не разговаривают).
Мои уши работают на полную мощность и, кажется, шевелятся.
– Я из милиции!
– ору как можно громче.
– Из милиции!
– Не надо кричать, - строго говорит старушка.
– Я тогда вообще ничего не слышу.
– А как надо?
– интересуюсь тоном пониже. Я, не пасующий ни перед чем, впервые готов отказаться от допроса свидетеля!
– Говорите нормально и помогайте себе жестами, - следует то ли ответ, то ли продолжение предыдущей фразы.
– Мой левый глаз еще неплохо видит. Присаживайтесь!
Я смотрю на второй стул. Охренеть! На нем сидел еще Наполеон, потому что этот стул - единственный, который сохранился после пожара в Москве. Он обгорел совсем чуть-чуть.