Арабские поэты и народная поэзия
Шрифт:
Из стихотворения Абдаллы ат-Таййиба «Слова соперниц»:
Соперницы (‘авазил, 4) укололи: она никогда не вернется, И я почувствовал боль от ядовитых слов. Но этим соперницам хуже,— они ведь завидуют ей (хасад, 4), А сами, сказать по правде, в служанки ей не годятся.Из тунисской народной поэзии:
Я встретил, гуляя, верного друга (расиф, 2), и тотчас рядом со мной — соперник (‘азул, 4), соглядатай (ракиб, 4) и сплетник (ваши. 4). И вырвался крик из раненого сердца — я лишился чувств.
Из египетской
В современной поэзии персонаж антагониста, вредителя часто терял свою абстрактно-символическую форму и выступал в конкретном виде — как жестокий эксплуататор, паша или бек. Образцом такого рода поэзии являются народные разбойничьи песни, баллады о кузенном браке, а также поэмы о борьбе феллахов против унижения и гнета.
Помощники лирического героя, врачеватели, посланники
В эту группу входит сравнительно небольшое число единиц:
табиб — лечащий, врач, мн. атибба или тубаба/тубба;
мудави — лекарь, врач;
дава’ — лекарство;
расул — посланник;
марсул — посланник;
мирсал — посланник;
расул ал-гарам — посланник любви;
кади-л-хава — судья любви;
кади-л-гарам — судья любви;
раки — заклинатель, волшебник;
‘а’ид — посещающий больного от любви, мн. ‘уввад;
ахл ал-вафа’ — люди верности, верный любимый.
Примеры из египетских народных песен:
О, полная луна (бадр, 2), гордишься пред влюбленным (сабб, 3), Но у тебя одно кокетство (далал, 2). Судья любви (кади-л-гарам, 5) позволил — быть равнодушной (джафа’, 3) ко мне. Твое лицо ясно (ваджх ваддах, 2) так, что если увидит тебя луна, то скроется. О, полная луна (бадр, 2), будь благосклонна к больному (‘алил, 3). Он изнурен (мудна, 3) из-за любви к тебе. Скорей явись — терпение иссякло. Судья любви (кади-л-хава, 5), остановись и жалобе внемли; Взгляни, как исхудал (инсикам, 3). Взгляни, как я страдаю от любви ('ишк, 1) — В мое же сердце мечут стрелы взоров.Относительно персонажа «судья любви» существуют различные толкования. Так, Захау в книге «Арабские песни из Месопотамии» пишет, что судьей любви в одном маввале бейрутского собрания назван некий Нааман — вероятно, известный в то время певец или поэт [179, с. 45]. В другой, египетской, песне говорится:
Врач (табиб, 5) осмотрел меня и спросил: «Что же с тобой?» «Огонь любви (нар ал-гарам, 3) разгорелся в сердце моем». «Лекарство (дава’, 5) — сказал он,— трава, которая есть у меня». «Не надо мне трав, лекарство (дава’, 5) у той, кого я люблю. Оставь же меня умереть от этой любви (хава, 1) к ненаглядной (хибб, 2)».
Из тунисских народных песен:
Ответь, о гордая красавица (хандуд, 2, Тунис), любовью, О, властительница черных очей (умм ‘уйун суд, 2). Я взрывом пороха сражен (мадруб би-л-баруд, 3), а врачи (тубба, 5) думают меня вылечить.Из иракских народных песен:
О, верные любви (ахл ал-вафа’, 5), вы, только вы врачуете раны (джарх, 3) любви (видад, 1). Люди знают всех в этих краях и увидели нас. Боюсь, что теперь они бросят меня в море любви (бахр ал-гарам, 1), как исцелиться тогда? То, что было в моей душе, сломалось — душа болит. Разлука и молва лишь углубили рану — она болит. Зельем (дава’, 5) врачуют раны от удара меча — Раненный словом жестоким неисцелим.Семантико-стилистическая группа слов, обозначающих помощников лирического героя, врачевателей, посланников, дает еще одно основание полагать, что арабский жанр газал связан с развитием эпоса. Мы уже указывали на высказывание Б. Я. Шидфар, что на эту мысль наводит наличие в газале очень древнего эпического персонажа «вредителя», известного в волшебных сказках разных народов [159, с. 219]. Аналогичен и персонаж «помощника».
Для древнего мифического сознания была характерна вера в превращения, естественно представление, что и «звери когда-то, были людьми» [49, с. 9]. Так, в сказках и в народном эпосе в роли помощников выступают «конек-горбунок», «кот в сапогах», «серый волк», а также и «верный слуга», «волшебник» и т. п. Самые важные элементы мифического сознания переходят из эпоса в лирическую песню. «Наиболее стойкие моменты мифического сознания присутствующие в лирической поэзии,— пишет В. И. Еремина,— есть, по всей вероятности, результат традиционного многовекового отставания формы выражения от содержания. Мифическое сознание теряет со временем основные элементы своего содержания (веру во всеобщую одухотворенность, в превращения и т. п.), но форма выражения эстетически ценных представлений сохраняется почти нетронутой, она лишь слабо видоизменяется, а потому и живет веками. Готовые устойчивые поэтические формулы вновь осмысливаются и присутствуют в народной поэзии уже для выражения иных чувств, иных настроений» [49, с. 15].
В лирических песнях, в арабских любовных стихотворениях — газалях персонажи «помощников» ведут происхождение тоже из эпоса, из древнего осмысления мира, который первобытным человеком интуитивно воспринимался диалектически, как борьба доброго и злого начал, отсюда и мысль о существовании помощников и вредителей. Традиционность образов арабского газаля для более поздних периодов свидетельствует также о высокой степени абстрагирования, когда в песне или лирическом стихотворении зачастую вместо реальных событий передаются эмоции, вызванные этими событиями, но воплощенные в аллегорические образы. Подобное положение наблюдается с другими персонажами, а также с типичными ситуациями арабской лирики. Например, известный персонаж — лирический герой, раненный, пораженный стрелами, мечом, порохом. Он часто называет себя «раб», «порабощенный», «изнуренный», «с жалобой на устах» и т. д. Врачевателями ран выступают помощники — врач, лекарь, судья, посланник к жестокому предмету любви, господину. Вся лексика наводит на мысль о древнем происхождении этих персонажей, скрытом социальном смысле ситуаций, символическом отражении действительности. Традиционны и ситуации — нанесение раны, гибель от нее или ее лечение. Песни о любовных ранах, как говорилось выше, в аллегорической форме часто передают рассказ о ранах социальной жизни, ранах народных, причина которых — угнетение, эксплуатация, социальное неравенство. Песни о ранах неизменно популярны в народе, их реминисценции часто встречаются в творчестве Ахмеда Рами, Нагиба Сурура, Мухаммида Абд ал-Хайя и др.