Аргентинец поневоле 2
Шрифт:
— Все просто великолепно, — с манерами льстивого придворного отвечал ему премьер-министр.
— Сколько бы вам потребовалось времени, чтобы перевезти пятидесятитысячную армию через океан?
— Три месяца подготовки, герцог, ибо вы знаете, что уже давно делались такие приготовления и что нам недостает только денег и повода, чтобы привести в исполнение этот давно обдуманный план! И три месяца кладите на сам морской переход.
— Повод уже имеется. Сто процентный. Благодарю вас, я уверен, нас ожидает славное будущее.
— Я горю нетерпением дать
— Ее можно найти раньше, чем все думают, — пробормотал хвастливый герцог Грамон.
Этот разговор с Лаффитом был прерван громом труб, который раздался в галерее зала при входе королевской четы. Двери тронного зала, погруженного в море света, отворились как бы сами собой, и всюду, куда не взглянул бы глаз — на стены, на многочисленных присутствующих, которые при появлении высочайшей фамилии с удивлением и преданностью смотрели на нее, с лестью, которая так лицемерно была расточаема царствующему семейству, — всюду встретил бы блестящее великолепие.
Король Луи-Филипп, как почти всегда, был в партикулярном фраке, украшенном многочисленными блестящими орденами, выданные за никому не известные победы, рядом со своей, гордой супругой прошествовал в зал. Возле него шел принц Фердинанд Филипп, довольно красивый юноша двадцати одного года. Подле императора следовали 15-ти летний принц Луи-Шарль Филипп, несколько генералов и адъютантов, а подле королевы — принцессы Луиза и Мария.
Это была большая свита, отбрасывающая блестящий свет на могущество и великолепие королевского двора. Блеск, обманчивое сияние которого выказывалось так полно, во всей своей пустоте обнаружил себя спустя примерно месяц после описываемого придворного праздника.
Князья и герцоги унижались, принцессы ждали благосклонного взгляда, маршалы заискивали ради похвального отзыва. Все они были отуманены пышностью и величием двора и тем великолепием, которое их окружало.
Королева Мария-Амалия, разменявшая четвертый десяток много рожавшая тетка, красившаяся перекисью водорода под блондинку, мадам по прозвищу «блещущее солнце Тюильри», около которой все сосредоточивалось, мало-помалу захватывала в свои руки бразды правления.
С некоторого времени, когда болезненные припадки короля усилились, она могла считаться настоящей правительницей, потому что ее тонкое влияние на Луи-Филиппа и хитро сплетенные интриги имели все больше и больше веса. Королева теперь явилась в небесно-голубом бархатном платье, затканном золотыми колосьями, так похожими на натуральные, что, казалось, они были рассыпаны по нему.
С плеч этой женщины ниспадала на тяжелый бархат роскошными складками прозрачная накидка. В волосах ее блистала бриллиантовая диадема, шею, сохранившую под толстым слоем пудры еще мраморную белизну, осенял крест, прикрепленный к великолепному ожерелью, каменья которого
В чертах императрицы светилась та тонкая благосклонная улыбка, которая делала ее иногда столь очаровательной; в то время как Луи-Филипп с принцем обращались к министрам, она раскланивалась с дамами, которые окружили ее.
Кто видел ее улыбку в эту минуту, тот не поверил бы, что эта женщина с почти кроткими чертами может когда-нибудь мрачно хмурить свой лоб, что эти черные, глубоко оттененные глаза сверкают неудовольствием и гневом, что эти благородно очерченные тонкие пурпуровые губы способны промолвить слова, которые поколеблют мир на земле и напоят ее кровью.
Во всяком положении, в каждом движении видна была царица, и немудрено было объяснить себе, за что именно Луи-Филипп на французский престол возвел Марию-Амалию.
Походка у короля была своеобразная, «бариновская» — не идет, а гордо выступает по залу, подбородок вздернут до небес, и кажется, что вот-вот пристукнет каблуком по зеркальному паркету, воткнет руки в боки и спляшет какую-нибудь «калинку-малинку». Барин, одним словом!
С возвышения раздались зачаровывающие звуки музыки, наполнявшие обширные, роскошные освещенные пространства, в которых теперь двигались нарядные гости.
В галерее Дианы были расположены несколько буфетов, где предлагалось шампанское, охлажденный шербет и фрукты. И тут же находились графины в ледяной крошке, где дохнешь над водкой — пар идет.
Луи Филипп, после того, как с простодушной миной поклонился прусскому и баварскому посланникам и поболтал с князем Меттернихом и доном Олонсо, обратил взор на присутствующих и подошел к министру Перье. В это время Мария-Амалия говорила с папским нунцием, который по причине своей болезненности хотел рано оставить зал.
Луи Филипп, казалось, вел с Перье очень важный и интимный разговор. Как бы желая, чтобы его никто не слышал, он ходил с Перье по тронному залу. Этот министр, который никогда не преследовал никаких других целей, кроме удовлетворения своего честолюбия и своих интересов, этот Перье, некогда ожесточенный враг герцога Орлеанского и теперешний раб его, этот товарищ Грамона в деле раздувания воинственного огня, был внешне очень похож на Луи Филиппа (его тоже можно было сравнить с грушей), только господин Перье для дальнозоркости носил очки. А так оба выглядели как братья-близнецы с одного фруктового прилавка.
Перье обратил свою проницательность, казалось, только лишь на то, чтобы в качестве министра приобрести за счет народа огромное богатство и заслужить проклятие человечества!
— Получены ли ответы из Монтевидео и Ла-Платы? — спросил король тихим голосом, после того как они переговорили уже о неблагоприятной обстановке в Южной Америке, которое было явным указанием на то, что необходимо предпринять меры для удовлетворения нужд французского народа и войска.
— Известия о результатах расследования трагической смерти барона Мерсье получены, ваше величество, час тому назад пришли новые депеши.