Архипелаг
Шрифт:
Оглушающий ураганный дождь, такой сильный, что яхта раскачивается, такой громкий, что приходится перекрикивать его. Оушен смотрит вокруг большими глазами, но молчит. Не плачет, не устраивает истерик.
Гэвин вынимает диск с рождественскими песенками, ставит на полную громкость, начинает подпевать «Колокольчики звенят».
Оушен смеется, Сюзи гавкает.
— «Колокольчики звеняют, грязные носки воняют», — поет Гэвин.
Оушен заходится смехом.
— «Грязные носки воняют!» — с восторгом подпевает она.
— «Дед Мороз, Дед Мороз, потерял в дороге нос»…
— «Потерял в дороге нос!»
Так они
Вечер Рождества — значит, они уже месяц в пути. Они проплыли пятьсот морских миль, дошли до точки невозврата. Им уже не повернуть обратно, на восток: идти по бурному морю против ветра практически невозможно. Но идти дальше, на запад, пожалуй, еще тяжелее: придется выйти в открытое море, бороться со столкновением ветров в парусах, с неизвестными морскими течениями. Правда, у него есть мечта, та самая, которую он никогда не смел высказать вслух. Когда Оушен внезапно падает на спальник и засыпает глубоким сном, Гэвин раскрывает бортовой журнал и записывает:
Галапагос. Я хочу дойти именно туда. Некоторые зовут эти зачарованные острова краем мира. Сам Мелвилл посетил Галапагосские острова, а я мечтал добраться до них с самого детства. Сколько раз мы обсуждали это с Клайвом? Сколько раз мечтали, как вырвемся на волю, отдадимся на милость своим желаниям? Я хочу побывать там, где кончается Земля. Посетить остров Санта-Крус, который называют Индефатигабл — «Неутомимый».
На следующий день дождь не думает прекращаться, и яхты в марине жмутся друг к дружке, будто пытаясь согреться. На других яхтах жизнь кипит: кто-то поет песни, кто-то трубит в рожок — дождь всех моряков запер в кают-компаниях. Причал потемнел от сырости, стал скользким, игуаны пропали, морские птицы улетели.
В салоне Гэвин стелет на стол яркий платок, расставляет тарелки, разрезает цыпленка барбекю, произносит тосты за мир на земле и за мамочкино здоровье. На гарнир подает пюре с горошком, на десерт — пудинг. Гэвин смотрит на свои руки: кожа на них зажила, стала розовой и гладкой, как у ребенка, — болезнь вошла в стадию ремиссии, все раны вдруг зажили. Но через какое-то время откроются снова.
Он рад, что выкинул в море телефон. Это была хорошая идея, лучшая за долгое время. Теперь никто не сможет позвонить из офиса, не потянет обратно в старую жизнь. Иногда стоит совершать радикальные поступки. И компьютер он тоже оставил в розовом доме, так что имейлов тоже можно не страшиться — он не представляет, кто писал ему, ругал, вразумлял. Теща? Начальство? Друзья? Он не знает, передал ли Пако его слова Клайву, вспомнил ли хотя бы главное, что они «ушли на запад»? А сейчас он общается с картами, навигатором, со своим журналом. Месяц свободы уже кое-что! За это время он смог отстраниться от старой жизни, взглянуть на нее со стороны, немного залатать измученную душу. Но с выздоровлением приходят новые вопросы, и главный: что же он натворил? Пока сил разбираться в себе не было, кроме невнятного «я сбежал», он ничего придумать не мог. Почему сбежал? Да потому, что не мог выносить жизнь в розовом доме, потому что умирал, засыпал, стоя в туалете, выбился
С самого начала путешествия ему практически ничего не снилось. Сны были пусты, как сыпучие пески. Иногда мимо проплывала одинокая крылатка, шевеля полосатыми крыльями, скорбно опустив уголки рта. Крылатки, игуаны, рыбы, рептилии заполняли его ночные часы. Странно, но ему совершенно не стыдно за свой побег, и его любовь к жене во время путешествия не уменьшилась.
— Папа?
— Что?
— А мама будет праздновать Рождество?
— Да, конечно, вместе с бабушкой Джеки.
— Как ты думаешь, она уже проснулась?
— Что ты имеешь в виду?
— Когда мы поехали проведать ее, она спала, помнишь?
— А… не знаю, ду-ду. Правда.
— Почему она заснула?
— Чтобы поправиться.
— Она поправляется?
— Да.
— Можно позвонить бабушке?
Гэвин обдумывает это предложение. Сейчас ему кажется, что он уже сможет поговорить с Джеки и ничего ужасного не произойдет. Он стал сильнее, в голове меньше тумана. Вчера он заметил недалеко от марины международные телефоны-автоматы. Может быть, тогда и у него промелькнула мысль о возможном звонке?
— Хорошо, ду-ду, давай позвоним, когда дождь утихнет.
Дочь громко жует пюре, чавкает, не закрывая рта, ожидая его реакции.
— А мне можно с мамой поговорить?
— Можно, если она подойдет к телефону.
— А с бабушкой?
— Да. Теперь закрой рот и ешь медленно, а то подавишься.
Сюзи тоже обедает цыпленком с пюре, бормочет себе под нос, хочет тоже участвовать в разговоре. Собака окрепла за время путешествия, как и дочь. Ни одну уже не укачивает, даже при сильном волнении, и он чувствует гордость за них и за себя.
— А кстати, — говорит Гэвин, обращаясь к дочери, — я ведь купил тебе подарок на Рождество.
Лицо Оушен расплывается в широкой восторженной улыбке.
— Вот, держи! — Он умудрился незаметно купить игрушку в туристском ларьке около марины и завернул в бумагу, пока дочь спала.
Оушен выхватывает подарок, разрывает бумагу и извлекает плюшевую игуану.
— Ай! Это же игуана! — визжит она.
— Верно.
Оушен осматривает игуану, пытаясь решить, как реагировать на такой подарок и достаточно ли он хорош для Рождества.
— Смотри, какая она мягкая, пушистая и милая, — ободряюще произносит Гэвин.
Она сначала хмурится, потом улыбается, кивает, понимая, что игуана ей нравится, садится на корточки, тычет игуаной в мордочку Сюзи.
— У-у-у-у-у-у!
— Как ты ее назовешь?
— Не знаю.
— У каждого животного должно быть имя. Хочешь назвать ее «У-у-у-у-у»?
— Нет! Лучше я назову ее мистер Ахаб.
— Мистер Ахаб-игуан?
— Да!
— Что ж, капитан Ахаб действительно чем-то напоминал старую ящерицу.
Чуть позже дождь кончается, хотя небо еще закрывают плотные облака, глядящие на землю древними серо-синими лицами. Гэвин втискивает Оушен в махровый комбинезон, и она вскидывает на него серьезные глаза.
— Ты поговоришь с мамой?
— Почему ты спрашиваешь?
— Ну-у-у, а вдруг ты испугаешься?
— Нет, ду-ду, я не испугаюсь.
Она опускает глаза, нижняя губа дрожит, выдвигается вперед.
— Ну ладно, признаюсь, я немножко боюсь.
— Маму боишься?
— Да.