Ариэль
Шрифт:
Я легко мог себе представить, какую именно статью в ярости готов был накропать Зильберштейн. Он не отличался дипломатичностью. Тем не менее меня все это совершенно не волновало. Раздражало же то, что Эли выговаривал мне, будто был моим начальником.
— Зильберштейн и посол могут думать что угодно. Я просто делаю свою работу.
— Не унижай их. Они могут доставить тебе массу неприятностей.
У Эли было такое озабоченное выражение лица, что я было подумал, не разговаривает ли он сам с собой. Он посмотрел, какое впечатление произвели на меня его слова, и показался
— Возможно.
— Я могу организовать встречу, на которой стоило бы уладить все разногласия. Они ничего не имеют против тебя лично, только упрямство не позволяет тебе понять действительное положение дел.
— Я не политик, а всего лишь полицейский с очень херовой зарплатой, которому нет дела до дипломатии. Моя единственная реальность — делать то, что предписывает мне работа.
Столь грубое ругательство на букву «х» во время такого торжественного события, как празднование Нового года, в представлении брата было равнозначно тому, как если бы я принес в качестве подарка свиную ногу. Я же хотел, чтобы до Эли наконец дошло, каким обидным для меня стало его предложение устроить встречу для примирения.
Он это понял и погрустнел.
— В этом нет ничего плохого. Соглашайся.
— Я подумаю.
— Обещаешь?
— Обещаю подумать.
У меня не возникло ни малейшего намерения встречаться ни с Зильберштейном, ни с послом. Мне не за что было извиняться, во всяком случае, перед ними. Просто не хотелось, чтобы Эли весь вечер ко мне приставал. Я знал, какой он зануда.
Я решил предложить ему кое-что поинтересней халы.
— Наткнулся тут, между прочим, на ваш с Максом кредитный бизнес. Вы предоставили ссуду на приобретение автомастерской застреленному недавно Али Хамиду, то есть двоюродному брату подозреваемого в терроризме Таги Хамида.
Мои слова произвели на Эли впечатление, которое можно сравнить только с ударом под дых.
Он с трудом восстановил дыхание.
— Это… э-э-э… ты можешь быть уверен, что это стопроцентно честная ссуда предприятию. Гарантией по кредиту является мастерская со всем относящимся к ней оборудованием. Я не говорил тебе, поскольку не хотел понапрасну беспокоить.
— Я бы меньше беспокоился, если бы ты рассказал. Как Хамид оказался именно твоим клиентом?
— Заявление поступило через головной офис из Таллина. Выделение кредита было уже утверждено, я просто улаживал обычные формальности. Поверь мне… тут нет ничего непонятного.
— Почему же ты так испугался, что сразу прибежал и стал интересоваться убийством Хамида?
— Разве не естественно, что меня интересует смерть клиента? В особенности если ты расследуешь это дело.
— Она заинтересовала и других. У Зильберштейна ведь пикап «вольво», не так ли?
— Две мухи одним ударом, его это дело интересовало, поскольку он беспокоится за общину. Ну, надеюсь, ты все понял.
Когда мы вернулись в гостиную, я услышал, как Макс объясняет дяде:
— Это международная инвестиционная компания, которая стремится занять прочное положение в странах Северной Европы. Мы получили право представлять ее в Финляндии.
Дядя ответил холодно:
— Здесь и под такой процент? Деньги теперь просто навязывают. Кто в наше время станет одалживать деньги у совершенно неизвестной компании?
Дядя засмеялся.
Беседа прервалась, когда Силья позвала нас к столу.
Хотя сама она и не приняла иудаизм, но из уважения к большинству приготовила наполовину традиционный стол.
Эли попросил дядю произнести кидуш. [33]
Я почти завидовал тому достоинству, с каким дядя читал благословение: «Борух ато адоной элохэйну мелэх хоойлом хамоци лехем мин хаарец». «Благословен Ты, Бог наш — Владыка вселенной, выращивающий хлеб из земли».
Я задержался на час после обеда и вышел одновременно с дядей. Он выглядел уставшим и сидел в такси молча. Лишь в районе Эту-Тёёлё он вдруг резко произнес:
33
Кидуш («освящение») — особое «благословение времени», открывающее субботнюю или праздничную трапезу. Произносится над бокалом вина или двумя хлебами.
— На месте твоего брата я бы немедленно расстался с Максом. Это только вопрос времени. Он очень здорово вляпается и может потянуть за собой Эли.
Я почти запаниковал. Знал ли дядя больше, чем рассказывал, или он действительно такой проницательный?
— Не спрашивай, что я имею в виду. Будь я все еще управляющим банком, никогда не дал бы ссуду Максу. Дело не в том, что он мне не нравится, просто я разбираюсь в людях.
Глава 20
Дома у меня была фотография Ханны, сделанная за пять лет до смерти. Ей тогда было около двадцати. На фотографии она улыбалась, улыбкой светились ее лицо и глаза.
На шее была золотая цепочка, которую я купил ей в подарок на день рождения. Эта цепочка была на ней и тогда, когда она покончила с собой, приняв транквилизаторы.
Я ничего не слышал о ней больше недели, и она не отвечала на звонки. В Йом Кипур я пошел к ней в квартиру в районе Тапиола и заставил управляющего вскрыть дверь. Ханна была мертва уже два дня. Рядом с ней лежали прощальное письмо и фотографии из детства. Она разложила их вокруг себя как рассказ в картинках о своей короткой жизни.
Помимо Ханны на карточках были я и Эли, мамы не оказалось ни на одной из них.
На новом еврейском кладбище я был единственным посетителем.
Кладбище было мрачным и строгим. Могильные камни в основном были темными и вырезанными будто по одному образцу. Вместо травы и цветов землю покрывали каменные плиты и щебенка.
Простота кладбища гармонировала с тем, что любого еврея — богача и чернорабочего — хоронят в гробу из неструганых досок как напоминание о том, что все люди равны после смерти.