Арифметика подлости
Шрифт:
Молчаливое созерцание длилось лишь полминуты, но Кебе казалось, что он уже целую вечность заворожено следит за спиральным полетом юбки. Или на самом деле он любовался не крутящейся юбкой, а ногами? Но ведь перед его глазами за годы работы в 'педульке' прошло столько пар ног! Разве эти чем-то отличаются от остальных? Может, чуточку стройнее, а может, и нет.
Не в их красоте дело, не в ногах! Он просто подпал под убаюкивающее действие гипноза от созерцания равномерных колебаний. Это банальная физика.
Физика там, или нет,
С неимоверным усилием вытащив себя из гипнотического провала, Кеба прервал игру в молчанку:
— Это у меня кто? Солнце слепит, не узнаю.
Как ни старался, а допустил промашку: голос дрогнул, сорвавшись на неожиданно высокую ноту, будто не мужик спросил — истеричная баба взвизгнула. Прокашлялся намеренно грубо, пряча неуверенность.
— Это у вас Казанцева, — пискнул силуэт.
— Казанцева? Заходи, будешь зачет отрабатывать, — на сей раз голос не подвел, прозвучал, как нужно: по-мужски, по-хозяйски.
Полуголое создание прошло в каморку, и Кеба смог, наконец, разглядеть лицо. Ничем не примечательное, но вполне симпатичное. Даже, пожалуй, яркое. Но и при яркости своей незапоминающееся. Не было в нем ничего особенного. Но и отталкивающего тоже не было. Если бы не губы, взгляду не за что было бы зацепиться.
Может, загадочность силуэта нарисовала в его воображении умопомрачительно красивое лицо, соответствующее самому силуэту? Потому и разочаровала обыкновенная привлекательность? Зато губы были аппетитными, манящими — как раз такими, как и придумал Гена. Так многообещающе поблескивали помадой в сумраке каморки…
Отбросив газету, он встал из-за стола. Хотел было показать, где находится ведро и швабра, но вдруг, неожиданно для самого себя, передумал. Ведро, швабра, грязная тряпка? И в руки этого странного существа с божественными ногами и неподражаемыми губами?! Зачем самому себе портить впечатление? Завтра с утра еще какая-нибудь прогульщица придет, наведет блеск.
Но если не для уборки — для чего же еще он ее пригласил? Чем еще он мог занять нерадивую студентку? Чем оправдать зачет? Гена лихорадочно соображал, а Казанцева уже прошла через вытянутую, как аппендикс, каморку и остановилась рядом с ним, смотрела вопросительно снизу вверх: жду ваших указаний!
— Присаживайся, — он учтиво отодвинул стул, на ходу придумывая задание. — У меня вот тут журнал. Надо заполнить, а я руку вывихнул. Я буду диктовать, а ты пиши.
Она послушно присела.
— А я думала, вам полы нужно помыть, — задрав голову, выжидательно смотрела на него, стоящего за ее спиной.
Надо же, а у нее и глаза красивые, — поразился Кеба. А губы, губы…
Так и не смог придумать подходящее слово, в которое можно было бы облачить его мысли и ощущения. Впрочем, мыслей-то как
Никогда раньше желание не возникало просто так, от одного взгляда. И желание, надо сказать, нестерпимое. Притом, что не было наглой 'стрельбы' глазами, не было характерных ужимок — ничего не было, кроме силуэта в дверном проеме, кроме мерцающих в сумраке губ.
Пришла, покачала юбкой, блеснула помадой. И готов Генка, спекся. Вот тебе и жених! Скоро в загс, а его сковало непреодолимое желание к посторонней девке. Да еще к дурочке, которую художник почему-то бросил. Потому и бросил, что дурочка. Вспомнилось имя. Маринка. Да, Оленька называла ее дурочкой Маринкой.
Дурочка, не дурочка — Кеба еле сдерживался, чтоб не потащить ее на стопку матов. Тело, по-прежнему ватное, пронизывало мелкими колючими молниями. Хотелось до тошноты — ему в самом деле было дурно: душно, жарко, жадно. Жадно… Хотелось жадно…
Ох, да она же о чем-то спросила, кажется, об уборке.
— Уже. Полчаса назад еще одна прогульщица была, уже помыла. Тебе повезло.
— Действительно повезло. Терпеть не могу швабру!
А глаза хохочут. Заметила, паршивка, танцующую в солнечном луче пыль.
Кеба начал сосредоточенно диктовать, делая вид, что все нормально, никто никого не обманывает. Стоял за спиной гостьи, вроде проверяя правильность заполнения журнала. Сам же любовался изящной шейкой, бессовестно пользуясь могучим ростом и нависая над студенткой. Когда та писала, немного наклоняясь, ворот платья отходил назад, и становились заметны крупные веснушки на ее спине.
Веснушки и веснушки, что тут такого? Но это в других веснушках не было ничего особенно. А эти, именно эти… Мурашки бежали по ватной, казалось бы, коже. Было в этих веснушках что-то удивительно интимное — вроде Гена подглядывал в замочную скважину. Они будоражили, манили. До восторга, до умопомрачения.
Он едва сдерживался, чтобы не поцеловать каждое рыжее пятнышко. Странное дело — никогда не думал, что ему нравятся веснушки вообще, и на спине в частности. А тут вдруг…
Именно вдруг. Все было неправильно, не так, как всегда. Не благодаря, а вопреки. В кои веки ему захотелось самому, а не с подачи домогающейся студентки. Будто он вдруг вернулся в прыщавое юношество, когда хотелось дико, но не моглось из-за отсутствия ответного интереса.
Однако хотелось не животного секса. Секса, да, но другого рода. Не в виде спорта, не в виде утоления жажды. Хотелось нежности. До умопомрачения хотелось целоваться, чего Гена никогда не делал с немногими своими студентками — не считая Оленьки, разумеется. Но Оленька к поцелуям равнодушна — ей подавай половой акт, и Кебу это вполне устраивало. А теперь вдруг поймал себя на желании целоваться долго-долго, со вкусом. Сначала — губы. Потом, нацеловавшись вдоволь, плавно перейти к шее. Ласкать ее губами, умирая от желания…