Арифметика подлости
Шрифт:
Хотелось попробовать на вкус каждую веснушку. Потом вновь жадно впиться в сочные губы Казанцевой. Нет, Маринки — Казанцевой она перестала быть с момента появления в солнечном луче. Хотелось… Хотелось, чтобы его рука оказалась под ее юбкой. Для начала — прикоснуться к трусикам. Они настолько малы, что ладонь непременно окажется на ее коже. Теплой и гладкой. Он не стал бы спешить: долго стоял бы так, чувствуя, как под его рукой пульсирует от желания ее тело. Иной раз предвкушение близости может быть восхитительнее самой близости.
Его трогало то, что не трогало никогда: симпатичное, но рядовое
А тут вдруг гипнотическая юбка, не скрывающая, а лишь подчеркивающая красоту ног. Таинственно мерцающие в сумраке губы. Веснушки, подмигивающие из-под ворота… И молнии, молнии, молнии. Сотни, тысячи мелких колючих разрядов. Не убивающие, а заводящие, зажигающие, распаляющие желание.
Он долго терпел, сдерживая порыв, напоминая себе, что не может позволить себе расслабиться. Даже окажись на ее месте любая другая: он ведь дал себе зарок — никаких студенток! А Казанцева не просто студентка, она еще и Ольгина ближайшая подруга, и даже свидетельница на их скорой свадьбе.
Сдерживал себя, уговаривал, но искушение оказалось слишком велико: руки сами собою потянулись к ее плечам, погладили нежно:
— Не замерзла? Платье совсем легкое, а у меня тут холодно, как в подземелье.
Она чувствовала его дыхание на своей шее. Легкое, едва заметное.
Почему все так? Неужели она завидует Ольге? Быть того не может. Чему завидовать? Что та выходит замуж за переходный красный вымпел?
Тогда что это, если не зависть? Чем еще объяснить, что Маринку тревожит его дыхание? Она же терпеть не может физрука! И Конаковой не завидует — да ее жалеть в пору, какая уж тут зависть?
Однако кто бы знал, как тяжело усидеть на стуле, когда он стоит за спиной и дышит, дышит, дышит!
Только теперь она поняла, чему так радовалась Ольга, отчего сладко жмурилась. Если от одного его дыхания трудно на месте усидеть, остается догадываться, каким может быть продолжение.
А она-то думала, что мужик — это Арнольдик. Вот дура-то! Плакала, себя жалеючи. Думала, сокровище потеряла.
Каким же оно должно быть, сокровище? Арнольдик, как стало понятно в сравнении с физруком, далеко не сокровище. Но и физрук ведь, достояние 'педульки', подавно так не назовешь. Сокровище — это надежный самостоятельный мужик, а не маменькин сынок, как Арнольдик. Но при этом должен дышать так, как Кеба. Как минимум дышать — чтоб мурашки по коже, чтоб мысли вон. Чтоб…
Стыдно было признаться самой себе, но хотелось ощутить на себе не только его дыхание. Хотелось, чтоб прижал ее физрук так, как, наверное, Ольгу прижимает. Не для того, чтобы отбить у подруги жениха — куда Маринке с Конаковой тягаться! Исключительно для того, чтобы узнать, каков он должен быть, настоящий мужик. Чтоб в следующий раз не принять за него очередное убожество типа Арнольдика.
Все ли мечты сбываются, или лишь некоторые, самые опасные, но эта сбылась. Пробормотав что-то про подземелье,
Молнией прожгло. Будто гроза, собирающаяся несколько лет, призвала все силы небесные для одного-единственного разряда. Убийственного. Очнуться после которого не дано.
Она не смогла не вздрогнуть, хоть и ждала прикосновения. Ждала? Нет, это было бы слишком смело. Не ждала — надеялась. И все-таки вздрогнула. Попробуй не вздрогнуть от всепобеждающего удара стихии!
Едва сдержала себя, чтобы не откликнуться. Хотелось, ой как хотелось! Почему? Он ведь не в ее вкусе. Вся эта гора мускулов, все эти рельефы, выпирающие сквозь трикотаж белой футболки. Было в этом что-то примитивно-животное. Никакой тебе тонкости, никакого изящества. Снова вспомнился Арнольдик. Вот уж у кого внешнего лоска не отнять. Другое дело, что он весь ушел в этот лоск. На деле же оказалось, что дыхание примитивной горы мускулов куда волнительнее пустого блеска художника.
Нельзя откликаться на призыв. А это определенно был он — ни при чем тут холод, ни при чем подземелье! Но нельзя. Нельзя показывать, что она поняла этот призыв. Нельзя показать, что призыв услышан и одобрен. Нельзя одобрять! Нельзя потакать! В конце концов, каждому дураку известно, что физрук — переходный красный вымпел. Разве Маринке хочется стать очередной обладательницей кубка 'педульки'? Разве хочется стать очередной его победой?
Да, да, хочется! Хочется!
Но — нельзя. Мало того, что у него таких как Маринка — сотни. Пусть десятки — все равно слишком много. Но это бы ладно: хотя бы узнала, что такое настоящий мужик. Куда хуже то, что он занят. Не кем-то посторонним — Ольгой. А она, как ни крути, подруга. Пусть иной раз эта дружба напрягает, пусть Ольгины взгляды все чаще шокируют. Все равно они подруги. Нельзя. Даже если очень хочется — все равно нельзя.
Борясь с собой, плавно повела плечами, словно намекая на желание избавиться от непрошеного объятия. Не слишком, впрочем, настойчиво: духу не хватило на однозначный отказ. Сил не было сбросить с себя его руки. Сильные, уверенные. И неожиданно теплые. А ведь она действительно слегка озябла.
— Я к подземельям привычная, — снова вспомнился Арнольдик. На сей раз его студия. Темная, холодная. Где Марина была так счастлива — увы, совсем недолго.
Он послушно убрал руки. Не сразу — чуть помедлил, словно надеясь, что она передумает. И убрал. Ну почему, почему?! Мог бы быть и понастойчивее! Далеко не всегда, когда женщина говорит 'Нет', она не желает продолжения!
А жаль…
О чем он?
Что это было?
Слава Богу, хотя бы ей хватило ума. Сам бы он не смог остановиться.
Еще несколько мгновений Кеба погрел ее широкими своими ладонями, потом с сожалением убрал руки. Хотелось прижать ее к себе, осыпать макушку поцелуями, зарыться носом в коротенькую жесткую стрижку, и замереть так навечно.
Сам бесконечно удивлялся такому желанию, ведь давно уже перестал реагировать на полуобнаженные тела студенток, прижимающихся к нему сугубо 'по производственной необходимости'. А тут не к бедрам прикоснулся, не к груди — всего лишь к рукам, к плечам. И такой взрыв эмоций, такое дикое влечение.