Арина (Роман, повести)
Шрифт:
— А что тут голову ломать… ведь сын родной, — сказал он спокойно. — Так вот, Лукерья, готовься в дорогу… Гостинца там собери, медку маленько, с огорода чего-нибудь…
— Придумал, чем удивить… — возразила Лукерья, считая наивной затею мужа. — У них там, в столице, на разные фрукты заморские не глядят, а мы огурцов притащим.
Но Тимофей Поликарпович стоял на своем и толковал так, что не согласиться с ним было трудно.
— Как бы там ни было, — говорил он, — а с пустыми руками все одно негоже, не по-русски вроде… Да и то верно, наш гостинец любого дороже, он из родительского дому, где они впервые небушко голубое увидели, по травушке босиком бегали… Вот пусть хоть вспомнят, что не без роду и племени они, что вскормила, вспоила их земля наша древняя,
Скоро Тимофей Поликарпович, сменив парусиновую куртку на рубашку-косоворотку, отправился к бригадиру, а Лукерья пошла на огород выбрать засветло крепких молодых огурцов, помидоров, что покраснее да повиднее. Потом спустилась в погреб, наполнила литровую банку лучшим медом, майским, который собран с первых весенних цветов, самых душистых, нежных, еще не угнетенных жарким солнцем.
Позже Лукерья открыла шкаф, думая, во что обрядить себя и мужа. Дома-то что ни надень, все сойдет, кто теперь на них, стариков, глаза пялит. Вон Тимофей, считай, окромя своей куртки, и одежки не знает, годами ее носит, и хоть бы что. А тут в Москву едут, к детям ученым, стыдно им будет, ежели мать с отцом кое-как одеты. Она достала из шкафа свою розовую кофту из тонкой шерсти, которую два года назад привез ей Дмитрий, юбку широкую и длинную, чуть не до самых пят, новые черные туфли на низком каблуке. Тимофею приготовила белую рубашку из холстинки, с карманом на груди, брюки светло-серые, летние ботинки-плетенки и соломенную шляпу.
Едва она закончила сборы, успела отнести мешанки поросенку, который давно визжал на разные голоса, будто его резали, да загнала в сарай кур, бродивших по двору, вернулся Тимофей Поликарпович, сказал, что поедут они на машине, которая возит молоко на станцию, а другого транспорта завтра не будет; шофер Ванюшка Ползунков посадит ее к себе в кабину, ему, Тимофею Поликарповичу, придется трястись в кузове.
Потом Лукерья пошла к соседке, попросила ее, пока они будут в Москве, покормить поросенка, поглядеть, чтобы не забрела в огород какая скотина, да шугануть проклятого ястреба, если тот вздумает таскать цыплят. А когда вернулась, собрала поужинать, и они, как всегда, сели за стол, но есть им не хотелось, и никто из них в этом открыто не сознавался. Лукерья отсутствие аппетита объяснила тем, что поздно пообедала, а Тимофей Поликарпович сказал, будто Егорка перед вечером угостил его молодой картошкой с малосольными огурцами. Вместо ужина они выпили по стакану кислого молока и потом еще долго не ложились, не зная, чем себя занять, потерянно бродили по избе, заранее чувствуя неловкость, что приедут так неожиданно, и понимая, какой трудный разговор предстоит им с сыном.
Рано утром они захватили сумки с гостинцем и, нарядные, вышли за ворота, стали ждать машину, поскольку она должна ехать на станцию мимо их дома. Минут через десять в конце улицы вырос клуб белой пыли, который все поднимался кверху и быстро катился вперед. Они догадались, что это гонит Ванюшка, и действительно, скоро он подъехал, распахнув дверцу машины, зычным голосом крикнул:
— Прошу, граждане, занимать мягкие места!..
Тимофей Поликарпович тут же помог Лукерье забраться в кабину, а сам хотел лезть в кузов, но Ванюшка велел и ему садиться рядом. Зная, что дорога до станции сильно разбита, как говорят, страшнее ада, шофер пожалел старика, которого в кузове могло крепко прищемить бидонами, по-глупому покалечить.
Только тронулись с места, Ванюшка, легко и вроде бы небрежно вращая баранку, первым делом спросил:
— Дядя Тимофей, так, говоришь, Димка жениться собрался?.. Это великое дело… давно пора… Ему сколько стукнуло, двадцать шесть?
— Нет, двадцать восемь уже… — поправила Лукерья.
— Да, ведь он на два года старше меня, — присвистнул Ванюшка. — Ну тогда и вовсе пора… Молодая жена ему сына родит, опять же радость… Вон мой такое выкаблучивает!.. Выдающийся брезгливец растет, чистоплюй вонючий… Лимонад сосет только из горлышка. А попробуй возьми у него бутылку и отпей
— Дети нас повторяют… — заметил Тимофей Поликарпович.
— Нет, ты это брось, дядя Тимофей, — не согласился с ним Ванюшка. — Я таким не был, чтоб родным батей брезгать…
Они давно выехали из деревни, и теперь кругом были поля с зеленым овсом, с отцветающей картошкой, с налившейся озимой пшеницей, которая на высоких местах уже несмело, будто с оглядкой, начинала желтеть. Дорога становилась все хуже, машину поминутно подбрасывало, кособочило то на одну, то на другую сторону, бидоны с молоком в кузове погромыхивали, стучали о борта. Лукерья, ухватившись за поручень на приборной доске, совсем сгорбилась, притихла и с испугом смотрела перед собой.
— Мне надо вдвойне платить, — усмехнулся Ванюшка. — Я ведь еще и масло сбиваю…
Тимофей Поликарпович, слушая его, согласно кивал головой, а Лукерья что-то начала вдруг с беспокойством ерзать на сиденье, чаще поглядывать по сторонам, словно чего-то искала. Под носом и на лбу у нее заблестели капельки пота, которые она время от времени вытирала ладонью. А когда слева к дороге вплотную подступил лес, она, сильно смущаясь, попросила Ванюшку остановить машину.
— Это можно, всегда можно, — сказал Ванюшка и надавил на тормоз, прижался к обочине. — Давай, тетка Лукерья, сбегай в лесок, погляди, дятел всех птенцов поставил на крыло?
Лукерья уловила насмешку в словах Ванюшки, но промолчала, она была рада-радешенька, что дотерпела до леса, и по-молодому выскользнула из машины, торопливо перелезла через канаву и сразу скрылась в ближнем орешнике. Над опушкой сейчас же взвилась сорока, застрекотала во всю глотку и полетела в глубь леса, понесла новость пернатым собратьям.
Ванюшка тоже вышел из машины, поднял капот, отвернул крышку на радиаторе и посмотрел, много ли в нем воды. Затем что-то потрогал в моторе. По тому веселому посвистыванью, с каким он садился в кабину, Тимофей Поликарпович понял, что с машиной все в порядке и они, видать, доедут без всяких бед, которые нередко стерегут людей на плохих дорогах.
Когда Лукерья вернулась, села на свое место, Ванюшка глянул на часы и быстрее погнал машину. Это испугало Лукерью, она подумала, что из-за нее Ванюшка опоздает на базу, ведь до станции еще не близко, а ну как опять живот у нее схватит. Она чувствовала, с животом дело худо, все урчало в нем что-то и повизгивало, будто сидели там голодные щенята и, скуля жалобно, искали сучью сиську. И Лукерья вся сжалась, втиснулась глубже в сиденье, надеясь, что так меньше ее будет трясти.
Тянувшийся слева лес неожиданно кончился, дорога свернула в луговину, зеленеющую отавой клевера, а потом выскочила на взгорок с липовой рощей, позади которой виднелись избы, невысокая круглая башня. По другую сторону рощи почти к самой дороге выбежало длинное строение из серого кирпича, новое, еще без крыши, с незастекленными редкими окнами.
— Ты погляди, колхоз богатый, а народу тоже негусто, — сказал Ванюшка, обращаясь к Тимофею Поликарповичу. — Вон ферму-то чужаков пригласили строить… С Кавказа, говорят, аж приехали… Да оно что, в «Заре» денег много, а заплати побольше, так хоть с Камчатки прикатят.
— А откуда в «Заре» твоей народу много быть, — отвечая Ванюшке, рассуждал Тимофей Поликарпович. — Будто он дорогу не знает в город. Да везде молодые одинаковы, бегут из деревни и пятки не смазывают. Не могу я все в голову взять, что за сила отворотила человека от земли, на которой он родился и в которую в конце пути опять уйдет… Однако вот что я тебе скажу, как бы там ни было, а не дело это, когда люди из такой дали сюда приезжают. Хоть, по слухам, строят они на совесть, спасибо им, а все одно не дело это… И не дело потому, что нет за ним будущего…