Артур и Джордж
Шрифт:
– Господа присяжные, вынесен ли вами единодушный вердикт?
– Да, сэр.
– Согласно вынесенному вердикту, виновен или невиновен подсудимый Джордж Эрнест Томпсон Эдалджи в нанесении резаной раны лошади-пони, находившейся в собственности Грейт-Уэрлийской угольной компании?
– Виновен, сэр.
Нет, это ошибка, подумал Джордж. Он посмотрел на старшину присяжных: седой, похожий на школьного учителя, тот говорил с легким стаффордширским акцентом. Вы произнесли не то слово. Возьмите его обратно. Невиновен. Вот правильный ответ на заданный вопрос. Эти мысли пронеслись в голове у Джорджа, прежде чем он сообразил, что старшина пока не садится на свое место и готов продолжать. Ну конечно: он собирается исправить свою оговорку.
– По вынесении вердикта присяжные ходатайствуют о смягчении приговора.
– На каком основании? – спросил
– На основании его положения.
– Его общественного положения?
– Именно так.
Председатель и оба судьи удалились для обсуждения приговора. Джордж с трудом нашел в себе силы взглянуть на родных. Его мать прижимала к лицу носовой платок; отец тупо смотрел перед собой. Удивила его Мод, от которой впору было ожидать нытья. Она развернулась к брату и устремила на него сосредоточенный, любящий взор. Ему подумалось: если только сохранить в памяти этот взор, то, возможно, даже самое плохое окажется терпимым.
Не успел Джордж продолжить эту мысль, как к нему обратился председатель суда, отсутствовавший буквально пару минут.
– Джордж Эдалджи, вынесенный вам вердикт справедлив. Присяжные ходатайствуют о смягчении приговора ввиду занимаемого вами положения. Наша задача – определить меру наказания. Мы должны учитывать ваш статус и серьезность меры наказания для вас лично. В то же время мы должны учитывать состояние дел в графстве Стаффорд и округе Грейт-Уэрли, поскольку нынешняя ситуация покрыла позором эти края. Вы приговариваетесь к семи годам каторжной тюрьмы.
По залу суда прокатился приглушенный рокот; какой-то гортанный, но невыразительный звук. Джордж подумал: не может быть – семь лет, я не выдержу семи лет каторги, даже если меня будет поддерживать взор сестры. Пусть мистер Вачелл объяснит это суду, пусть внесет протест.
Однако со своего места поднялся не адвокат, а мистер Дистэрнал: после вынесения обвинительного приговора не грех было проявить великодушие. Сторона обвинения решила не добиваться судебного преследования по пункту отправки сержанту Робинсону письма с угрозой убийства.
– Уведите осужденного.
Тут констебль Даббс взял его за локоть и, не дав Джорджу обменяться прощальным взглядом с родными и напоследок обвести глазами зал суда, где он с такой уверенностью ожидал торжества справедливости, потащил его к люку и увел в сумрачный, мигающий газовыми фонарями подвал, а там вежливо объяснил, что с учетом вердикта обязан до транспортировки в тюрьму держать его в конвойном помещении. Мыслями еще оставаясь в зале суда, Джордж сидел безучастно и перебирал в уме все, что вместили в себя минувшие четыре дня: свидетельские показания, ответы, полученные при перекрестном допросе, процессуальные тактики. У него не было претензий ни к добросовестности солиситора, ни к правомерности действий судебного адвоката. Что же касалось противоположной стороны, мистер Дистэрнал представил версию обвинения изобретательно и антагонистично, чего и следовало ожидать; да, в самом деле, мистер Мик точно охарактеризовал его умение лепить кирпичи в отсутствие соломы.
На этом Джордж исчерпал свои способности к взвешенному профессиональному анализу. На него нахлынула бесконечная усталость, смешанная с перевозбуждением. Мысли утратили свое последовательное и плавное течение: они отклонялись от курса, неслись вперед или тонули под тяжестью эмоций. Ему вдруг пришло в голову, что считаные минуты назад лишь немногие – главным образом полисмены и, возможно, невежественные глупцы-обыватели, что колотили в двери проезжающего полицейского кэба, – всерьез считали его виновным. Зато теперь – от этой мысли его захлестнул стыд – такое мнение разделяли почти все. Читатели газет, бирмингемские коллеги-солиситоры, пассажиры утреннего поезда, которым он раздавал рекламные листки своей книги по железнодорожному праву. Потом воображение стало рисовать отдельных лиц, уверовавших в его виновность: таких как начальник станции мистер Мерримен, и учитель начальных классов мистер Босток, и мясник мистер Гринсилл, который отныне всегда будет ассоциироваться у него с графологом Гаррином, решившим, будто он способен писать всякую мерзость и грязь. Да что там Гаррин – ни мистер Мерримен, ни мистер Босток, ни мистер Гринсилл теперь в этом не сомневались, равно как и в том, что он способен истязать животных. Так же будут считать и горничная в доме викария, и церковный староста, и Гарри Чарльзуорт, якобы друг. Даже сестра Гарри, Дора, будь она реальной девушкой, сейчас
Ему представилось, как на него глазеют все эти люди, а вместе с ними еще и сапожник, мистер Хэндс. Тот, наверное, вообразит, что Джордж после тщательной примерки новых ботинок преспокойно отправился домой, поужинал, для вида улегся в постель, а потом выскользнул на улицу, пробежал через луг и полоснул ножом пони. А вообразив всех этих свидетелей и обличителей, Джордж испытал такой прилив жалости к себе и к своей загубленной жизни, что захотел на веки вечные остаться, если только позволят, в этом мрачном подземелье. Но не успел он утвердиться на этом уровне мучений, как его понесло дальше: ведь все эти уэрлийские обыватели будут уничтожать презрительными взглядами не его самого – по крайней мере, в ближайшие годы, – а его родных: отца, поднимающегося на кафедру, мать, обходящую прихожан; Мод, забежавшую в лавку, Хораса, приехавшего из Манчестера, если он вообще захочет приехать домой после такого падения родного брата. Каждый встречный, провожая их глазами, будет указывать пальцем и приговаривать: их сын, их брат совершил уэрлийские зверства. Да, он обрек родных, которые были для него всем, на нескончаемое публичное унижение. Они-то знали, что он невиновен, но это лишь усугубляло его позор.
Они знали, что он невиновен? Отчаяние вгрызалось в него все глубже. Близкие знали, что он невиновен, но разве могли они отрешиться от всего, что увидели и услышали за минувшие четыре дня? А что, если их вера в него пошатнется? Когда они говорили, что верят в его невиновность, как это следовало понимать? Чтобы убедиться в его невиновности, им нужно было либо всю ночь напролет сидеть без сна, не спуская с него глаз, либо оказаться на лугу возле шахты, когда туда нагрянул какой-нибудь безумец из батраков со зловещим клинком в кармане. Вот тогда, и только тогда они могли бы знать доподлинно. А они всего лишь верили, искренне верили. Но что, если со временем эту веру начнет подтачивать какая-нибудь фраза мистера Дистэрнала, некое утверждение доктора Баттера или их собственное давнее, потаенное сомнение на его счет? И ведь это станет для них еще одним полученным от него ударом. Окажется, что он толкнул их на гнетущий путь сомнений. Сегодня: мы знаем Джорджа и знаем, что он невиновен. Но через три месяца, вполне возможно: мы думаем, что знаем Джорджа, и верим, что он невиновен. У кого повернется язык осуждать такие градации?
Приговор вынесли не только ему; приговор вынесли всей их семье. Если он виновен, то некоторые сделают вывод, что его родители, по всей вероятности, опустились до лжесвидетельства. Если после этого отец начнет читать проповедь о том, как различить добро и зло, не сочтут ли прихожане, что перед ними лицемер или олух? Если мать придет навестить обездоленных, не попросят ли ее приберечь свое сочувствие для преступника-сына, который прозябает за решеткой? Приговор, вынесенный родителям, – на его совести. Настанет ли конец этим тягостным раздумьям, этим беспощадным нравственным вихрям? Он ожидал, что падет еще ниже, будет смыт, утоплен; однако мысли его снова обратились к Мод. Под фальшивое насвистывание констебля Даббса, сидя на жестком табурете за железной решеткой, Джордж раздумывал о сестре. Она источник его надежды, она удержит его от падения. Он в нее верил, он знал, что она не дрогнет, потому что перехватил ее взгляд в зале суда. Этот взгляд не требовал истолкования, был неподвластен времени и злобе, излучал любовь, доверие, надежность.
Когда толпы у здания суда рассеялись, Джорджа доставили обратно, в Стаффордскую тюрьму. Здесь его встретило иное мироустройство. С момента своего ареста он содержался под стражей и, естественно, привык считать себя заключенным. Но фактически он сидел в лучшей камере лазарета, по утрам читал свежую прессу, питался домашней едой, имел возможность писать письма. Эти условия он бездумно считал временными, сопутствующими, краткосрочно-очистительными.
А теперь он сделался настоящим заключенным, и чтобы в этом не оставалось сомнений, у него забрали одежду. В этом была ирония судьбы, поскольку Джордж не одну неделю сокрушался и досадовал, что пошел под арест в несуразном летнем костюме и никчемной соломенной шляпе. Не придавал ли ему этот костюм легкомысленный вид, определяя исход дела? Трудно сказать. Как бы то ни было, костюм и шляпу забрали, а взамен выдали тяжелую колючую тюремную робу из войлока. Куртка оказалась широка в плечах, брюки собирались гармошкой на коленях и щиколотках; ему было все равно. Выдали также безрукавку, головной убор и грубые башмаки.