Аспазия
Шрифт:
— Неужели мрачные силы одолеют нас! — кричал Алкивиад, хватая кубок. — Неужели напрасны были все наши старания! Что разгоняет вас, друзья? Вы все трусы! Если вы бежите, то я не сдаюсь. Я вызываю на бой чуму и все ужасы Гадеса!..
Так продолжал он говорить, пока, наконец, не заметил, что стоит один в опустевшем перистиле, окруженный увядшими венками и опрокинутыми кубками.
— Где вы, веселые итифалийцы? — крикнул он, — один… Один… все они оставили меня, все… Царство веселья опустело, мрачные силы победили… Да будет так! Прощай, прекрасная юность.
Глава XIII
В ту самую, богатую событиями ночь, в которую Зимайта была провозглашена царицей радости на веселом пиру в доме Перикла, когда свет факелов вакханок сверкал на всех афинских улицах, в ту же самую ночь на тихом, уединенном Акрополе, на темной вершине Парфенона, сидела птица несчастья, мрачная сова, оглашая ночное безмолвие своим ужасным, пророчащим несчастье, криком.
С городских улиц доносился на Акрополь слабый шум веселья, с которым странно смешивались крики совы. Далеко были они слышны с вершины Акрополя, разнося весть о смерти. В ту же самую ночь, умирал в тюрьме Фидий. Творец Парфенона, уже давно страдавший неизлечимой болезнью, одиноко расставался с миром.
В тот самый час, когда знаменитейший и благороднейший из греков кончал свою жизнь во мраке тюрьмы, а Аспазия говорила Периклу: «ты более не грек!», в тот самый час, казалось, произошел разрыв не только между Периклом и Аспазией, но и в сердце всего эллинского мира, как будто звезда его счастья померкла и, вместе с криками совы, с Парфенона раздался злобный смех демонов.
Во главе этой стаи демонов несчастья летели междоусобица и чума. Чума распустила свои черные крылья и летела впереди всех, над окутанными ночью и наполненными веселым шумом Афинами.
Бывают времена, когда с испорченностью нравов, приходят и величайшие несчастья, когда гармония и порядок внутреннего мира нарушается вместе с порядком и гармонией внешнего — такие времена наступили для Афин, для всей Эллады.
Испорченность нравов, все увеличивавшаяся, из-за роскоши и страсти к удовольствиям, хотя, конечно, и благодаря естественному течению вещей, которое влечет от расцвета к падению, была причиной взрыва кровавой вражды между различными племенами Эллады — вражды, из которой никто не вышел победителем, но в которой погибли благосостояние и свобода всех.
Известие о чуме в доме Перикла мгновенно облетело все Афины и вакханическое веселье быстро уступило место ужасу и заботе. Стрелы ангела смерти полетели во все стороны, и, через немного дней, все ужасы чумы свирепствовали в городе.
Как это было с Зимайтой, болезнь начиналась головною болью и ничем не утолимою сухостью в горле. Кровавый гной выступал из горла, затем сильный, глухой кашель с трудом вырывался из стесненной груди, в ушах шумело, начинались судороги в руках, дрожание во всем теле, больного охватывало чувство ужаса, он ощущал страшную жажду, внутренний жар, кожа становилась красного, иногда даже темно-синего цвета, жилы сильно надувались и выступали.
По совету Гиппократа, повсюду были разведены большие костры, так как было замечено,
Но сила заразы все увеличивалась и, так как медицина оказалась бессильной, то стали искать помощи в суеверии: никогда греки с большим усердием не исполняли всевозможных искуплений, очищений, заклинаний.
В первые недели город был наполнен громкими воплями, похоронными процессиями, сопровождавшими умерших, но когда зараза стала передаваться от трупов, то всеми овладел такой страх, что многие умирали, оставленные всеми, в пустых домах или даже на улицах и их хоронили без всяких священных обрядов.
Мертвым перестали класть в гроб традиционный обол для подземного перевозчика, их не мыли, не умащали благовониями, не одевали в прекрасные платья, не надевали на них венков из сельдерея, не сопровождали похоронного шествия с громкими, жалобными криками, не приносили никаких жертв — поспешно и без всяких слез, часто совсем без провожатых, увозили бесчисленные трупы, зарывали их в могилы или сжигали на кострах. Но, наконец, мертвым стали отказывать даже и в погребении — многие, умершие последними в семьях, оставались лежать в своих жилищах.
Мертвых находили в пустынных храмах, куда они приходили, моля о помощи богов. Многих находили у колодцев, к которым они ползли, гонимые страшной жаждой. В довершение всего начали находить трупы в колодцах, в которые бросались обезумевшие от болезни. Вскоре и на свежую воду из ручьев стали смотреть с ужасом, так как большая часть из них была испорчена разлагающимися трупами.
Трупы лежали среди улиц, на крышах домов, и у их подножия: несчастные бросались вниз, чтобы скорей прекратить страдания.
Боязнь заразы заставляла людей чуждаться друг друга. Агора опустела; гимнастические школы стояли пустыми, народ не осмеливался собираться на Пниксе, двери домов были наглухо закрыты из боязни встречаться с кем бы то ни было, или же открыты настежь, так как все умерли.
Многие искали спасения в удовольствиях и забвения в вине.
Один только Менон презирал опасность; его можно было встретить всюду, где свирепствовала зараза. Более всего он предпочитал быть среди трупов: много раз его видели сидящим на трупах, радующимся несчастью и насмехающимся над трусливым народом. Стали замечать, что он, несмотря на то, что, как будто, бросал вызов опасности, оставался здоровым. Многие стали подражать ему, приписывая его неуязвимость тому, что он был постоянно пьян; вскоре улицы наполнились пьяными.
Эти же самые люди за деньги выносили покойников из домов и занимались погребением или сожжением трупов. Они занимались своим делом с грубой наглостью людей, которые не даром ставят на карту свою жизнь. Они требовали и брали все, что им нравилось, грабили дома, в которых исполняли свои обязанности. У них не было страха перед законом, так как деятельность судей давно остановилась и они думали, что чума уничтожит или того, кто мог бы на них пожаловаться, или же избавит их самих от необходимости отвечать.