Аспазия

Маутнер Ф.

На перекрестках и на площадях шествие останавливается, чтобы принести жертву.

Плоские крыши домов полны мужчинами и женщинами, многие из которых держат в руках факелы и лампы; часто зрители сверху обмениваются шутками с двигающейся внизу толпой.

Юный Алкивиад превосходил самого себя во всевозможных шутках и проделках, двигаясь во главе своего общества.

— Помните, — кричал он своим собратьям, — что мы, всегда безумствующие и шумящие, на празднестве Диониса должны вдвое шуметь и бесноваться, если не желаем быть превзойденными простыми афинскими гражданами!

Когда наступила ночь, он приказал нести перед

собою факелы и повел своих сотоварищей к домам красивых девушек и юношей, чтобы петь им песни. Большинство музыкантов были одеты в костюмы менад и, так как приветствуемые музыкой также присоединялись к, шествию, то оно все росло, увеличивая толпу вакханок, окружавших бога Диониса.

Наконец, пьяный Алкивиад с молодой гетерой, по имени Бакхиза, называя ее своей Ариадной, а себя — Вакхом, пришел к дому Теодоты, приказал сыграть серенаду и вошел к ней со своей свитой.

Теодота уже давно не принимала у себя Алкивиада, теперь она снова видела любимого ею юношу, но как неприятно, как тяжело ее сердцу его появление — он явился пьяный, во главе шумного шествия. Она простила бы это, но он привел с собой юную, цветущую гетеру, которую представил своей бывшей подруге, как Ариадну и прелести которой начал усердно расхваливать.

В доме Теодоты устроили пирушку, против которой она не осмеливалась открыто возмутиться. Алкивиад требовал, чтобы она была веселой, непринужденной. Пьяный, он начал рассказывать о шутках, проделанных им в этот вечер и хвастался, что в толкотне поцеловал одну молодую девушку, расхваливая обычай, который, хоть во время празднества Диониса, позволял повеселиться афинским женщинам. Он говорил о Гиппарете, прелестной дочери Гиппоникоса, о ее тайной страсти к нему, о ее смущении, смеялся над ее сконфуженным, девственно скромным обращением. Он говорил также и о Коре, как о самом смешном создании на свете. После этого он начал бранить Теодоту за ее молчание и нахмуренный вид.

Теодота не смогла удержать слез. Она отвечала ему упреками, называла его неверным и безжалостным…

Устав слушать упреки Теодоты, Алкивиад сказал, обращаясь к пирующим.

— Идемте, друзья! Мне здесь скучно. Прощай, Теодота!

Испуганная этим, Теодота обещала осушить слезы и поступать так, как он пожелает.

— Давно бы так! — сказал Алкивиад. — В таком случае, продемонстрируй нам свое искусство.

— Что должна я станцевать? — спросила Теодота.

— Мучимая ревностью, ты сейчас похожа на Ио. Покажи нам, украшенное искусством, то же, что ты показывала нам в грубой, некрасивой действительности.

Молча приготовилась Теодота танцевать Ио. Она танцевала под звуки флейты историю дочери Инаха любимой Зевсом и за это преследуемой Герой, которая приказала ее связать и поручила сторожить стоглазому Аргусу, а после пославшей слепня преследовать ее всюду. С ужасающей правдивостью Теодота передавала безумие преследуемой: глаза выступили из орбит, грудь тяжело поднималась, полуоткрытые губы покрылись пеной, ее движения были так дики и порывисты, что Алкивиад с испугом бросился к ней, чтобы положить предел этому разнузданному безумию.

Она упала от усталости, испуская громкие, безумные крики. Ужас охватил Алкивиада и его друзей; они предоставили несчастную женщину рабыням и бросились из дома Теодоты на улицу, где шумный праздник Диониса увлек их в свой водоворот…

На следующий день предстояло еще одно шествие, теперь уже со старым

изображением Диониса, перевезенным в Афины из Элевтеры. Каждый год, на больших празднествах Диониса, это изображение уносилось на короткое время в маленький храм, под стенами города. Многочисленно и роскошно, как никогда, было громадное шествие, составлявшее на этот раз праздничную свиту.

На всех улицах, по которым проходило шествие, на всех террасах, на крышах, с которых смотрели на него, толпилось множество зрителей в праздничных одеждах, украшенных венками фиалок.

На Агоре шествие остановилось перед алтарем двенадцати олимпийских богов и здесь мужской и детский хор спели дифирамб, сопровождаемый танцами.

Едва смолкли эти звуки и шествие двинулось дальше, как внимание афинян привлекла удивительная сцена: в Афины вступили жрецы Цибеллы, старавшиеся возобновить мистический культ Орфея. Эти жрецы проповедовали могущественного спасителя мира, через которого человечество освободится от всякого зла и смертные примут участие в небесном блаженстве. Они ходили по улицам с изображениями своего бога и его матери, которые они носили под звуки цимбалов, сопровождаемых танцами, во время которых впадали в безумие. Они странствовали повсюду, продавая целебные средства и предлагали за деньги смягчить гнев богов, и даже вымолить прощение умершим за сделанные при жизни преступления и освобождать их от мук тартара. Они были посредниками между божественной милостью и смертными.

Дух эллинов не особенно противился этому учению, и там и сям оно начинало пускать корни и никто не смотрел на попытки перенести этот мрачный мистический культ в веселую Элладу, с большим огорчением, за исключением Аспазии, она, всеми средствами, старалась бороться против него.

Веселому Алкивиаду мрачный культ был непонятен и внушал такой же ужас, как и Аспазии.

Во время празднества Диониса, эти странствующие проповедники, надеясь использовать благоприятный случай приобрести сторонников своему богу, ходили в толпе, украшенные ветвями тополей, неся в руках змей, которых поднимали над головами и танцевали под звуки цимбалов и тимпанов свой безумный, так называемый сикиннийский танец. При этом они ударяли себя ножами и ранили до крови.

Один из них собрал вокруг себя большую толпу народа и проповедовал, с резкими жестами и громкими восклицаниями, свое учение. Он говорил о тайном посвящении и о высшем, наиболее угодном его богу деле, самоуничтожении.

В то время, как народ слушал жреца, мимо проходили пьяные итифалийцы. Они услышали чужого проповедника, говорящего о самоуничтожении.

— Как! — воскликнул Алкивиад, — среди празднества Диониса, осмеливаются говорить о самоуничтожении! Нет, такие слова не должны раздаваться на эллинской земле пока существует хоть один итифалиец!

Сказав это, он бросился с толпою пьяных юношей на проповедника и бросил его в пропасть.

Между вакханками, окружавшими праздничное шествие, находились и воспитанницы Аспазии. Кору, хотя она и сопротивлялась, также увлекли за собою ее веселые подруги, прикрыв ей лицо маской вакханки.

Алкивиаду казалось большим счастьем, что Кора находилась в числе вакханок; конечно, по красоте она далеко уступала своим подругам, к тому же была нелюбезна, но ее чудная серьезность все сильнее разжигала его страсть. Из-за Коры он следовал за воспитанницами Аспазии со своими спутниками в маске сатира.