Assassin's Creed: Shards
Шрифт:
Но через вечность, которую я уже готов был назвать начавшейся, он заговаривает снова:
– Дщерь мою… Ирину, - тяжелый, судорожный вдох. – Храни. Сам знаешь, она будет тебе опорой.
С этими словами Государь разжимает сомкнутые в моей руке пальцы, и на мою ладонь что-то опускается.
Мне не нужен свет, чтобы увидеть кровавый крест на серебряном ободке, и не нужен ализариновый росчерк в небе, чтобы ощутить страх.
Мне достаточно тяжести в руке и знания, что мой Наставник навсегда
Государь закрывает глаза и вновь вздыхает – на этот раз в последний. И вместе с этим последним вдохом в палате шелестит еще одно слово, но оно произнесено так тихо, что я не до конца могу его расслышать:
«Борис».
Или -
“Борись”?
Комментарий к I. 1584 н.э.: Комета. Российское царство, Москва
Где-то я видела у Юбисофта, что тамплиерский крест есть ни что иное как ожог на ладони Каина, когда тот в порыве гнева схватил украденное Авелем у Предтеч Яблоко Эдема и его силой убил брата. Даже если это не так и это чей-то чужой хэд-канон, я его реквизировала.
========== II. 1626 н.э.: Декабрь. Французское королевство, Париж ==========
Комментарий к II. 1626 н.э.: Декабрь. Французское королевство, Париж
Within Temptation - Our Solemn Hour.
Над Парижем холодный северный ветер спиралью закручивает тонкие струи дыма и вздымает их еще выше в небо, прежде чем превратить в серое ничего.
Идет снег.
На редкость густой для декабря, он не тает, едва коснувшись земли, а остается на ней ровной белой вуалью – подобно тем, что носят монахини.
В густоте сумерек снег кажется еще ярче, чем есть на самом деле.
Я никогда не любил его, но сегодня я не в дозоре, и он превосходно заглушает мои шаги.
Громада Нотр-Дама на той стороне Сены едва видна за стеной снега, по косой валящего с небес, а от Сен-Шапеля, обычно вонзающего свои шпили в облака, остались лишь смутные буро-сизые очертания.
Через некоторое время их не станет видно вовсе, и на Париж опустится слепая ночь.
Для меня это наиболее удобное время суток: мой кроваво-красный плащ сливается с темнотой и я становлюсь одной из множества секундных теней-видений, скользящих по стенам спящих домов.
Под покровом ночи парижские улицы не признают неподготовленных и никогда не снисходят к умелым.
Если ты вышел в ночь один, то ты либо убийца, либо убит.
Я принадлежу ночи настолько, насколько ей может принадлежать человеческое существо.
Пожалуй, я буду честен, если скажу, что она – мой второй хозяин, моя вторая покровительница.
Белый крест на моей груди светится в темноте подобно снегу, но он никогда не выдает меня улицам. Большинство боится сделать даже шаг в мою сторону.
А те, кто не боится, не успевают сделать второй.
Красный
Монсеньор не устает требовать от меня быть с этим осторожнее, но я не могу просто так снять цепочку со своей шеи – в конце концов, монсеньор сам не расстается со своим знаком принадлежности к Ордену.
Что уж говорить о форме, которую он дал нам, просто поменяв цвета местами. Белый на красном вместо красного на белом – это даже чересчур символично.
Раньше мы просто проливали кровь.
Теперь наша кровь – все, что нам осталось. Все, что у нас есть, и все, что мы можем отдать.
И этого не мало.
Очертания Парижа медленно пропадают под полами ночного покрывала.
Письмо, которое я должен передать Сезару у ворот Сен-Дени, приятно греет грудь, напоминая о том, что моя жизнь принадлежит делу куда большему, чем просто служба.
Важнее службы своей стране может быть только служба миру.
И я бесконечно счастлив, что мой Магистр счел меня достойным этого бремени.
Сколько лет мы были вынуждены скрываться в том самом городе, в котором нас уничтожили три столетия назад… И вот монсеньор открыто носит на своей груди – нет, еще не наш, но мальтийский крест* (хотя есть ли большая разница?), а мы почти не скрываем, что принадлежим чему-то более великому, чем остальные.
Ассасины глупы, думая, что, устранив Магистра, они смогут убедить или заставить мягкосердечного Луи даровать своему народу свободу.
Я вспоминаю Шале и понимаю, что где-то глубоко внутри даже сочувствую его участи.
Хотя чего он ожидал, не знаю.
В итоге весь этот глупый заговор привел к тому, что теперь мы едины и можем открыто носить свой крест – как и раньше. И за это я даже благодарен Шале.
Сбоку, в переулке, отчетливо мелькает тень, а потом сквозь ночную тишину до меня доносится бряцанье оружия и хруст снега под тяжелыми сапогами.
Я не сбавляю шага: хотя в эту холодную ночь я был бы не прочь согреться в драке, письмо – важнее.
Но через некоторое время я спиной начинаю чувствовать, что это – не обычные воры или головорезы, которыми полон ночной Париж.
Я мастерски делаю вид, что не слышу и не вижу того, что происходит вокруг, и лишь упорно двигаюсь к цели, а боковым зрением цепляю светлую тень на крыше слева от меня.
Улица достаточно широка, а крыши высоки для того, чтобы нельзя было спрыгнуть на меня, если я буду держаться в середине мостовой.
Скрип снега под сапогами со спины приближается.
– Эй, месье!
Я оборачиваюсь – безмолвно; лишь крылья моей формы описывают в хрустяще-морозном воздухе красный полукруг.