Ассы в деле
Шрифт:
Наконец, пентател подошел к Воннелу и протянул к нему сразу левую клешню и правое щупальце:
– Сдается мне, это и была развязка.
– Еще нет, - сказад Ден и был прав.
Воннел посмотрел на него и потерял сознание.
Нет, не потерял. Скорее, оно вышло, отправилось прогуляться и немного заблудилось. По пути он видел много странного, и однажды его чуть не повесили за то что он не пятнадцать.
Потом он завис в темноте. Такой темной, что рядом с ней окраина вселенной показалась бы чудесным рассветом на Меркуии.
Как-то
– Лингвистический аппарат слаб, слов мало, смыслы ограничены словами и субъективным пониманием. Познаваем ли истинный мир? Нет. Потому что его аппарат - апарат живой частички этого мира. Но открывая для себя все возможные аппараты, допуская верность всех представлений, мы отказываемся от языка и идем уже чувствами, и верны только они, потому что свободны от языка. И во тогда приходит более ли менее истинное понимание. Вы, люди, думаете например, что все слова в иностранном языке - сплошные омонимы, и у каждого слова много значений. На самом же деле язык как плохо откалиброванное орудие делает выстрел за выстрелом так ни разу и не попав в цель.
Но это лишь дополнительная деталь. А так все дело в эстетике. Пространство и время - эстетические категории. Переход от ньютоновской к эйнштейновской физике - суть изменение эстетики. И любой подобный скачок происходит когда ученый смотрит и думает, что старая шутка как-то уже устарела...
– Причем тут шутка.
– ...мир меняется. Сегодня все верят в гравитационную модель и построение кинокадра на базе театральной мизансцены, а завтра приходят два каменных лба и все ставят с ног на голову.
– И все же. Причем тут шутка.
– А шутка. Ах да. Чувство юмора - это то, что меняется быстрее всего. Несколько раз за одно поколение. Е
Я столкнулся с первой шуткой вашей расы, когда молодой вождь размозжил голову старого шамана, пока тот спал, и та смешно чмокнула.
– Теперь и чувство юмора виновато.
– И оно тоже.
– Итак, вселенная не познаваема в рамках нашей доктрины. Почему? Что мешает? Не абстрактное.
– Да, всё.
– Например. Приведи пример.
– Да хотя бы ваш принцип неорпеделенности. Если Вселенная познаваема, то не тобой. А все, что тобой познаваемо, это точно не Вселенная. А тобой Вселенная точно не познаваема. Такие дела.
Мимо проплыла синяя рыба. Посмотрела на Воннела и загадала желание. У синих рыб было принято загадывать желание, проплывая мимо воннелов.
– И вот это есть та самая эстетическая категория. А какие еще?
– Да хоть звезды. Это не обязательно водородные шары.
– Мы должны изменить категории, чтобы понять какая из них истинна! Я понял! В контексте музыки, кино и до более простых проявлений вроде звезд.
– Нет. Вы должны отказаться от всех категорий вообще. В том числе о категории "простое".
– Потому что они все ложны.
– Напротив, верны все.
– Как так?
– Они не противоречивы, в рамках каждой вы спокойно себе существуете. Вы видите и понимаете мир всегда верно. Как мышь на мусорке, как актер с отсталой планеты. Ваш мир непротиворечив до тех самых
– Я постараюсь. Я смогу.
– Черта с два.
– Нет.
– Да. Вспомнил, есть еще третий вариант, поставить у стены свой любимый диван, сесть и до хрипоты ругаться с тем, кто по другую сторону.
– Нет. Я смогу.
– Ладно. Можешь попробовать и успокоиться.
Воннел поднял руки к лицу и долго водил по нему, ища края. Они где-то здесь, где-то рядом. Важно лишь знать, нет - понимать абсолютно точно, что все это бред, что все это не настоящее - понарошку. Лишь детская игра. Что нет никакого...
Он нащупал края маски, и усердно, спокойно, уверенно начал ее отдирать.
Что нет никакого двадцать седьмого века. Что не может он быть так сильно похож на век девятнадцатый, и особенно, двадцатый. Что еще впереди время красоты человеческих органов и прозрачной лазуривой кожи, уход людей в кибермир, войны смертных с бессмертными, люди - свет, бывшие люди - чистый разум, и что это наступило давно, может в двадцать первом или двадцать втором. И что все что было, все что он раньше знал - чудовища добрые или злые, вылезшие из его больного разума, когда он забыл запереть дверь. Что может быть все, и все допустимо и можно будет сделать исключение разве что для одного - для стержня, который не позволит, не допустит падения в бездну. Потому что когда поднимется над толпой новое многоязычное "Хайль", я вспоминаю старого уборщика Дена и его друга Доктора Воннела.
Жизнь высшая ценность, от этого и будем отталкиваться.
Эпилог
Черное пятно в небе вырастает, превращается в звездолет "Рамзес". Замедляя скорость, он вскоре зависает над плато, вырастающем из океана жидкого кремния. Рядом стоит знакомый замок-отель-усадебный-дом. Из звездолета выходит Нина. На ней скафандр.
Она идет к парадному входу. Поднимается по ступеням, стучится в дверь.
Та открывается, Нина заглядывает внутрь. Никого. Дверь открылась сама.
В холле темно, свет пробивается только из-за двери, и отражается от мраморных колонн. Наверх ведет широкая лестница - ступени исчезают во тьме, но самая последняя вроде светится тонкой полосой. Возможно там наверху кто-то есть, он включил лампу, сидит и работает за печатной машинкой, много курит и ждет когда за ним придут.
Нина закрывает за собой дверь, мысленно проверяет температуру среды, снимает скафандр, бережно его складывает и взбегает вверх по лестнице.
Но и тут пустота. Она обходит весь этаж, открывая все двери, когда требуется, ломает их.