Атаман всея гулевой Руси

Полотнянко Николай Алексеевич

– Беда мне, – всхлипнул приказчик. – Разоряйте, берите всё, что имею!

– И много ли у тебя?

– Двадцать рублей без малого…

Никто из ватажников и близко возле таких денег не бывал, и они тотчас соблазнились уловкой хитрого приказчика, уведшего их от хозяйской казны, повели Емельяныча в его избу, где он указал, какую половицу надо ломать. Свои зажитки старик хранил в глиняном горшке, завёрнутом в рогожку. Казна ощутимо весила, Спирька взял её в руку и счастливо осклабился.

– Не пуста!

– Эх, соколики! –

загундел Емельяныч. – Как же не пуста, в ней шестьсот шестьдесят шесть алтын и две копейки.

Ватажники были довольны; увидев казну, они никуда больше не глядели, только на неё, но Спирька искал на усадьбе и другое.

– Аниска! – велел он. – Держи казну, а ты, старый, укажи нам оружейный амбар и конюшню.

Емельяныч подвёл ватажников к амбару, отпер его, и все стали выбирать оружие. Пищали, с ними мороки много, не взяли, вооружались саблями, кистенями, Гусак взял себе большую секиру, и Спирька прихватил для Максима саблю. Не забыли про шеломы и панцири. Филька Косой зачем-то прихватил шпагу из польской добычи.

– На что тебе это шило? – съехидничал Гусак.

– Узнаешь, когда жрать захочешь, – ответил бывалый ватажник.

Разобрали коней всяк по своему усмотрению, взяли сёдла, зануздали коней и сгрудились вокруг шлыковской избы.

– Подпаливай! – весело крикнул Спирька.

Ватажники зажгли несколько сухих берёзовых палок и стали бросать их в окна и продухи избы. Зажгли крыльцо, сухое дерево мигом занялось пламенем, которое поползло по стенам наверх, охватило крышу, и скоро помещичья изба превратилась в громадный костёр, свет от которого стал виден на много вёрст вокруг.

Крестьянам издавна было велено спешить на пожар, спасать помещичье добро, но воздвиженцы, завидев полымя, отворачивались и крестились, они знали, кто поджёг усадьбу, и были согласны с теми, кто это сделал.

Увидев зарево, Максим сразу понял, что ватажники зажгли усадьбу Шлыкова, но нисколько этому не порадовался, он был целиком занят Любашей. Ей с каждым часом становилось всё хуже, слышнее стали хрипы в груди, её всю охватило жаром, она уже не видела Максима, а слабым голосом иногда звала его к себе. Максим тряпицей утирал пот с лица девушки, и его сердце разрывалось от сочувствия к несчастной.

– Максимушка, – прошептала Любаша. – Мне зябко, укрой чем-нибудь…

Он снял с себя однорядку, простер над ней, чтобы укрыть, и выронил из рук, поражённый видом искаженного смертной мукой лица девушки. Максим подхватил её на руки, прижал к себе, но душа уже выскользнула из Любашиного тела и устремилась ввысь.

Ватажники с большим шумом подъехали к кузнице, но, увидев, что здесь случилось, примолкли, сняли шапки и перекрестились. Спирька спрыгнул с коня, подошёл к Максиму и тронул его за плечо, но парень не обернулся.

– Что ж, – сказал он. – Девицу не оживить, но похоронить по-христиански надо. Ищите заступы, будем копать могилу.

7

Рассвет

ватажники встретили далеко от Воздвиженского. Пользуясь полнолунием, они ушли подальше от Теши в сторону Волги и остановились на отдых возле небольшой речки на краю чёрного леса. Разожгли костёр, Косой снял с коня захваченного из усадьбы барана и, отойдя в сторону, стал его свежевать. Максим не участвовал во всём этом, он ночь проехал, не видя ничего перед собой, кроме темноты, и его коня вёл за своим Спирька.

– Негодные мы ватажники, – вздыхал, вороша угли в костре, Аниска Мёртвый. – Про вино запамятовали, а всё ты, Гусак. Искал казну, вот она, да что в ней проку? Среди леса вина не сыщешь.

Косой поднёс к костру мясо, нарезанное большими кусками, на рогожке, положил его на землю и хитро посмотрел на Гусака.

– Бери, Петька, свою долю и жарь по-своему, а я буду по-своему, – сказал он и, достав шпагу, нанизал на неё несколько сочных бараньих кусков и простёр над угольным жаром. – Понял, зачем я прихватил это шило?

Гусак скривился и стал нанизывать кусок мяса на палку.

– А ты не прост, Филька, – засмеялся Спирька. – То-то Манька в тебе души не чает. Всё у тебя в дело идёт.

– Вот и ты не сиди без дела, бери горшок и раскладывай алтыны на кучки. Да гляди, чтобы поровну было.

Спирька снял с себя рваный кафтанишка, высыпал на него казну и зазвенел алтынами, раскидывая их по кучкам. Ватажники жадно следили за ним, потом запереглядывались.

– Погоди, Спирька, – сказал, с трудом прожёвывая полусырой кусок мяса, Косой. – То ли ты делаешь?

– Делю на всех. Разве не так?

– Парень в нашем дуване не участник. Он не ватажник, а прохожий человек, даже не новик в нашей ватаге.

Слова Фильки Косого поддержали, кто ворчанием, кто голосом, другие ватажники.

– Дели, Спирька, по совести, – сказал Аниска Мёртвый и толкнул Максима, который сидел неподалёку от него, устремлённый в свои мрачные думы. – Очнись, парень! Тебя люди вопрошают: идёшь ли ты к нам или будешь сам по себе?

Взгляд Максима приобрёл осмысленность, он поглядел на деньги, затем на каждого из спутников и нахмурился:

– Мне вашей доли не надо. Я – кузнец, ватажного промысла не знаю и знать не хочу.

– Что ж, вольному воля, ходячему путь, а лежачему – кнут, – весело сказал Мёртвый. – Дели, Спирька, на четверых, а мы за тобой приглядывать станем.

После дележа каждый взял свои деньги и, отвернувшись от других, стал прятать их в своих одеждах, а Филька Косой и тут оказался хитрее всех, спрятал деньги в поясе, так вернее, из-за пазухи они могли и высыпаться.

Ватажники затоптали кострище и пошли в сторону проезжей Московской дороги, откуда было проще попасть прямо на Синбирск. Максим больше не нуждался в вожатом, сам, без понукания, сел на коня, взял у Спирьки саблю, засунул её за пояс и двинулся вслед за всеми.