Атаман всея гулевой Руси

Полотнянко Николай Алексеевич

– Много на телегу не наваливайте, – сказал Влас. – Из леса пеши идите, на взгорок воз подталкивайте плечом, надсадите кобылу, как жить будем?

Сыновья промолчали, отец учил их, и возражать не полагалось, он был в доме всему голова.

– Марья! – крикнул Влас, выезжая со двора. – Как сваришь щи, пусть Васька принесёт на пашню.

Поле для пашни Влас присмотрел, как только приехал на новое место, невдалеке от своей избы. Какое-то время к нему приглядывался: после обильного дождя ходил смотреть, нет на нём где-нибудь болотины, взяв острый кол, пробовал, не слишком ли тверда земля,

нет ли сразу под дёрном глины. Всем приглянулось ему поле, особенно тем, что на нём не было когтистого бурьяна, его покрывала мягкая трава и полевые цветы, которые, несмотря на близкую осень, продолжали радовать взгляд. И вид открывался просторный на Барыш, чернолесье в заречье.

Телега мягко катилась по чуть влажной траве, конь пофыркивал и помахивал хвостом, сбоку бежал Пяташ, ко всему вокруг прислушиваясь и принюхиваясь. Внезапно он кинулся в сторону, и прямо из-под его носа – фрр! – взлетела перепёлка, а пёс встал, как вкопанный, и залился визгливым лаем, досадуя, что у него ушла добыча.

– Будет, Прошка, – сказал Влас. – Здесь и встанем.

Захребетник потянул на себя верёвочные вожжи, и Воронок послушно остановился.

– Распрягай!

Сам Влас снял с телеги соху, поставил на землю, проверил крепления. Близость земли и того, что он сейчас примется за привычную сызмальства работу, привели его в некоторое волнение. Влас, отстранив Прошку, запряг коня в соху, перекрестился и взялся за поручи.

– С Богом! – выдохнул пахарь и сделал вперёд первый шаг. Соха зацепилась железным сошником за травяной дёрн и стала его вспарывать на два-три вершка. Позади Власа потянулась, как пряжа, чёрной ниткой бороздка вспаханной земли. Переплетённые корни трав, разрываясь, потрескивали, земля поблескивала влажной чернотой, и у Власа промеж лопаток прокатилась первая капля пота.

«Добрая пашня будет, – подумал он. – Это не суглинок, что в старой деревне. Здесь чернозём, лучший корм для хлеба».

Совсем недавно Влас с женой и сыновьями сжали небольшое поле ржи, которое на их приход посеяли первосёлы. Во время жатвы все не уставали удивляться: посеяно всего лишь по одной пахоте, а целину нужно перепахивать раз пять, однако среди травы из бороздок встали крепкие стебли ржи с ядрёным и крупным колосом. Земля в здешнем краю щедро одаривала земледельца хлебом, но и труда требовала каждодневного и усердного, а Влас в последние дни чувствовал в себе нездоровье, порой темнело в глазах и душа начинала то трепыхаться, то обмирать, будто чувствовала перед собой бездну. Он скрывал свой недуг от родных, потому и взял с собой в поле Прошку, и, пропахав несколько борозд и почувствовав, что руки немеют, Влас кликнул к себе захребетника, а сам пошёл к телеге, навалился на неё грудью и закашлялся. В нему подбежал Пятнаш и, повизгивая, стал теребить за штаны. Навязчивость пса не рассердила Власа, но даже помогла ему успокоить дыхание, ком в груди растаял и дышать стало легче. Он сел на траву и взял Пятнаша за загривок.

– Что, брат, как поохотился? Добыл перепёлку или опять промазал? – Влас пса не кормил, а тот и не требовал этого, будто знал, что у хозяев каждый сухарь на счету, каждая овсяная крупинка. Бегал, куда ноги понесут, хватал всё, что попадётся на пути, тем и сыт

бывал, иногда. Пятнаш смотрел на Власа чёрными влажными глазами, и человеку почудилось, что пёс его жалеет. Он протянул руку и погладил его по жёсткой от травяных колючек шерсти. Но Пятнаш не ответил вилянием хвоста на ласку хозяина, забежал за телегу и стал лаять. Влас поднял голову и увидел, что по полю едут двое всадников со стороны солнца, и тень скрывала их лица.

«Кто такие», – обеспокоился Влас, на всякий случай нащупал топор и подтянул его поближе к себе.

– Вот ты где, Влас? – услышал он голос, в котором ему послышалось что-то знакомое. – Гляди, как размахнулся, хочешь всю землю под себя взять?

– Мне много земли не надо, – сказал Влас, узнав в приехавших людях Федота и Максима. – Всего-то и надо менее сажени в длину да аршин в ширину. А тебе больше хочется?

– Мне совсем земли не надо, – хохотнул Федот. – Я человек вольный.

– Вольный или холоп, не всё ль едино? Каждому человеку земля нужна, чтобы упокоиться.

– А я, может, прямиком на небеса вознесусь, аки дух святый. Ты разве против?

– По мне пропади ты пропадом, перекати-поле, – проворчал Влас. – Сказывайте, где вас ветры носили, каким сквозняком сюда задуло?

– Разве так встречают гостей? – усмехнулся Федот. – Пойдём к твоему дому, устроим пированьице, там будет место и беседе.

– Нечем мне вас потчевать. Даже квасу нет, а сухари для своих посчитаны.

– У Федота всё есть, – сказал Максим. – Ты перед ним не заносись. Он теперь казачий атаман, самим Разиным сюда послан с милостливой грамоткой.

Влас недоумённо посмотрел на незваных гостей, почесал голову, удивлённый неожиданной вестью.

– Это что ещё за царь такой, Разин?

– Э ты темь земная! – усмехнулся Федот. – Пошли к дому, там и узнаешь.

Влас крикнул Прошке, чтобы тот продолжал работать, но берёг коня, и все двинулись под гору к Барышу, двое на конях, один промеж них пеший, как под охраной. Подходя к своему двору, Влас увидел, как его невестки переговариваются с приезжим человеком, а вокруг толкутся ребятишки.

– Это кто такой? – спросил Влас.

– Наш человек, тоже казак, – ответил Федот. – Весёлый парень.

– Скажи ему, чтобы утих, – пробурчал Влас. – А то мои ребята вернутся из лесу, как раз ему намнут бока, что не до смеху будет.

Жердь, перекрывавшая вход во двор, была откинута, земля подметена, на тонком войлоке расставлены кушанья: половина большого сома, вяленое мясо, ломти хлеба, головки чеснока и лука.

– Я мальчонку послал к роднику, – сказал Кондратка. – Скоро и питьё будет.

– Пока рассядемся, и вода поспеет, – Федот оборотился к хозяину. – Зови гостей к столу.

Сели вокруг войлока, как смогли: Максим бочком, Влас тоже, Федот с Кондраткой, скрестив ноги под себя, по-татарски. Федот взял нож и нарезал сомятину и мясо. Влас смотрел на вкусности, и внутри у него ничего не отозвалось. Копчёного сома отродясь не видел, и он напоминал ему залежалое старое сало, вяленое мясо он едал, но так редко, что даже забыл, когда это было. Его утроба была привычна к толчёному овсу, приправленному по большим праздникам молоком, сухарям, капусте и репе.