Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
– Говори ты, Однозуб!
– Я ехал мимо, когда немец меня позвал на помощь. Этот парень толкнул жёнку кулаком в брюхо, немец за неё встрял.
Жёнка начала корчиться и выть.
– Уходите все от неё! – закричала, встав возле неё, старая баба. – Нечего пялиться, она рожает!
Разин отошёл в сторону. К нему подвели парня.
– Ты кто? – спросил атаман.
– Твой казак, Степан Тимофеевич.
– Стало быть, ты ведаешь, что твоя жизнь и смерть в моей воле?
Парень молчал и кусал губы. Разин вдруг вспомнил имя немца.
– Фабриций, – сказал он. – Как в твоей Неметчине поступают
– У нас, атаман, их судят двенадцать присяжных, есть обвинители, есть защитники.
– Не много ли возни? – сказал Разин. – Ведите его к воде. А ты, немец, отдай парня кому-нибудь и уходи. Негоже тебе тут быть. И ты, Однозуб, отдай парня тому, кто поздоровше.
Возле реки казака уронили перед атаманом на колени.
– Подвяжите ему штаны покрепче, чтоб не свалились, – решил Разин. – И сыпьте ему за рубаху песку, сколько влезет.
– Не губи меня, Степан Тимофеевич! – взмолился парень.
Не слыша его, Разин молча смотрел на воду, было тихо, но река понемногу стала взмарщиваться, саженях в пятидесяти от берега всплыл и с шумом лопнул воздушный пузырь.
– Готово, атаман!
– Бросайте его в лодку.
Сам Разин сел за вёсла и мощными рывками погнал её от берега. Парень кулем лежал на корме и молчал, ему набили песком не только за пазуху, но и рот. Достигнув середины реки, Разин бросил вёсла.
– Лезь в воду, – тихо произнёс он.
Казак уцепился руками за борт, поднялся, и в этот миг Разин резко покачнул лодку. Парень рухнул в воду и ушёл камнем на дно.
– Прими от меня, старый Гориныч, посул на моё казацкое счастье, – беззвучно прошептал атаман и, опрокинувшись спиной на днище лодки, уставился взглядом в белёсое от зноя небо.
Над лодкой, визгливо всплакнув, пролетела чайка, затем её заволокла пелена сумрака, она закачалась, затряслась на месте, какая-то сила подняла лодку вверх, и над ухом затрепетавшего от ощущения высоты Разина послышался знакомый голос:
– Что, Стенька, сладка Астрахань? Ты ведь здесь чуть не прогулял своё счастье.
– Я не ведаю, в чём моё счастье, Гориныч.
– Счастье твоё, казак, в славе. Во мнении народном ты наравне с Ильей Муромцем, разве это не счастье?
– А людям это зачем? Потешатся сказкой, и забудут. Они ждут от меня воли.
– У них никогда не было воли и никогда не будет.
– Как же не будет?
– Потому что у них в душах всегда неволя, с ней они рождаются, с ней живут, с ней и умирают. И царь живёт в неволе, и холоп, только у каждого из них неволя своя. И ты, Стенька, раб своей неволи: и жизнь, и слава твоя в моей горсти…
На берегу своего атамана высматривали есаулы. Они знали, что он в лодке, но на какой-то миг её закрыло поднявшимся из воды зыбким мраком. Когда он рассеялся, все увидели, что Разин из всех сил гребёт к берегу. Лодка с разгона насунулась на песок почти до кормы, атаман выпрыгнул из неё и подошёл к есаулам.
– Скликайте, побратимы, казачий круг! – объявил Разин. – Пора идти на верховые уезды!
Воевода Милославский был вспыльчив, но дальновиден, поэтому он, поразмыслив, решил не показывать вида, что обижен на Барятинского, но и не делать пока первого шага для встречи с окольничим. Утром он залез на крепостную ограду и оглядел
Милославский видел, как Барятинский вышел из своей палатки, что-то передал рейтару, и тот, сопровождаемый товарищем, помчался в сторону Свияги. «Не взгромоздил ли на меня какой-нибудь поклеп Барятинский? – подумал Милославский, глядя вслед всадникам. – Надо было мне так промахнуться, следовало самому ещё вчера обойти его перед великим государем».
Противостояние между начальными людьми продолжалось четыре дня, а на пятый синбирскому воеводе пришли от разных вестников сведения, что вор Стенька взял Белый Яр, пожёг острог и с большим войском навис над Синбирском.
– Когда вор явится к нам под прясла? – спросил воевода своих начальных людей.
– Не позже, как завтра утром, – высунулся поперёд всех стрелецкий голова Бухвостов и наткнулся на тяжёлый взгляд князя. Голова не мог никак догадаться, отчего в последние дни Милославский воспылал к нему холодностью.
– А ты как мыслишь, Глеб Иванович? – воевода перевёл взгляд на полковника.
– За день до Синбирска вор не дотащится, стало быть, его надо ждать утром.
– Под твой ответ, полковник, – сказал, поднимаясь с кресла, воевода. – Чтобы в крепости ни одного стрельца из местных не было.
– Они все в остроге, и казаки с ними.
– Запри ворота и без моего ведома никому не открывай, – сказал воевода. – Поджигальщики готовы?
– Смольё всем роздано, – доложил полковник. – Надо бы известить князя Барятинского о приходе воровского войска.
– Так я и хочу. Скажи, Глеб Иванович, своему знакомцу, что я через час буду у крепостного рва.
– Таких знакомцев, как я, у него не одна тысяча перебывала, – сказал полковник и перекрестился, подняв очи в гору. – Где они, на небеси или чертям угли подгребают? А Барятинский сам себя не всякий день признаёт. Я волен идти, воевода?
– Не спеши, Глеб Иванович, – Милославский внимательно оглядел начальных людей. – Надо определить, кто где встанет на пряслах. Чтобы не было недовольных, я решу это сам: солдатский полк в ответе за Казанскую и Крымскую стороны, приказы Бухвостова и Жидовинова – за Свияжскую сторону, приказ Марышкина с двумя сотнями дворян, севших в осаду, – за Волжскую сторону. Все поняли? А теперь ступайте!
Начальные люди поклонились и вышли вон. К воеводе приблизился до сих пор молчавший в стороне дьяк Ермолаев.