Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
– Тебе, Савва, в тёплой подклети, рядом с оладьями и сметаной, какое до всего этого дела? – сказал Максим. – Явится в Синбирск государево войско, разгонит толпы, и Разину отрубят голову, а через год о нём все забудут.
– Не скажи, парень! – голос Саввы наполнился молодой силой. – Память о Стеньке не уйдёт вместе с ним. Я этому не дам совершиться.
– Не ждал я от тебя такой прыти, – удивился Максим. – Ты что, эту память о воре, чтобы она не сгинула, за подол собрался удерживать?
– У меня покрепче задумка, – сказал Савва и, сунув руку за лавку, вынул оттуда им самим переплетённую книгу. – Знай, парень, что я по примеру «Казанской
Максим заметил, что в книге было уже исписано десятка два страниц, и это его удивило.
– Стенька только приступил к Синбирску, а у тебя уже вон сколько понаписано?
– Я пишу, подобно другим историям, об основании града окольничим Богданом Хитрово и других замечательных случаях, бывших в Синбирске до тех пор, когда Стенька подошёл к городу и сначала бился с князем Барятинским, а потом обложил его со всех концов своим войском.
– Где же ты, Савва, о прежних днях узнаешь? – спросил Максим. – Или выдумываешь?
– Как можно! – обиделся Савва. – Здесь всё истинная правда. Если похочешь, я кое-что зачту.
В острожном амбаре Максим выспался, и на сон его не манило.
– Читай, батька. Только не спеши, каждое слово ясно выговаривай.
– Годи, давай по оладью макнём в сметану для смягчения во рту сухости.
Проглотив с причмоком оладышек, Савва открыл свой хронограф.
– Тут поначалу у меня кое-какие любопытные баснословия выписаны. Так… В давние времена обитал на Синбирской горе лютый Змей-аспид, и досаждал он мордве и чувашам воровством самых пригожих девок, и продолжалось это до той поры, пока киевский князь Святослав Игоревич не пришёл на Волгу походом против Булгара Великого. Победив булгарского хана и взяв знатную добычу, князь Святослав обратил свой меч на хазар и пошёл их воевать, но по пути останавливался у подножья Синбирской горы в граде Синбир-кабак…
– И что, действительно такой город-кабак был? – перебил Савву Максим.
– Что ж тут дивного? Ведь есть же река Пьяна, так почему бы не быть Синбир-кабаку?
– И что же случилось со Змеем-аспидом?
– А то, – Савва перевернул книжную страницу. – Уверовали мордва и чуваши в великую силу русского князя и подступили к нему с мольбой избавить их от ужаса здешних мест. И поднялся Святослав на Синбирскую гору и начал своим богатырским мечом рубить дуб-великан, на котором из золотых цепей было свито гнездо Змея-аспида. Не успел тот и крылья распростать, как дуб рухнул и покатился под гору, идолищу все косточки передробило, он и издох.
– Занятно, – сказал Максим. – Ты это сам выдумал или с Потаповной совет держал?
– Экий ты, Максим, Фома неверующий, – скривился Савва. – Запомни, что когда не станет чудес, то и жить человеку будет незачем. Станешь дальше слушать?
– Прости, Савва, но не о том у меня сейчас думы.
– Как знаешь! – монах обиженно поджал губу и, закрыв книгу, сунул её за лавку. – Конечно, я не учён, простой переписчик, но ведь и я душой не обижен, и я хочу своё слово молвить.
– Прости, Савва, я не в себе. Стенька уже другой раз мне мою смерть показал, до сих пор не могу отойти от страха.
– Что он хотел с тобой сотворить? – всплеснул руками Савва.
– Наверно, в куль зашить да в Волгу кинуть. Его повадки давно ведомы всем.
– Ай, кромешник! И как его мать сыра земля носит!
– Народ ему в рот смотрит, или народ неправ?
Савва задумался.
–
– Как же Стенька с ним совладал? Или у него есть тайная сила?
– Не ведаю я о том, – сказал Савва. – Не скоро всё станет ясно. Так споткнётся вор о Синбирск, что головы на плечах не удержит!
Максим непонимающе воззрился на монаха. Савва поманил его пальцем и, оглянувшись, прошептал на ухо:
– Святые соловецкие старцы передали Степану Ерофеевичу для Стеньки грамотку. Аз, грешный, снял печать и прочёл, что они лишили вора своего благоволения. И чтобы он в этом не сомневался, это покажет ему при всём народе святой крест.
– Какой святой крест, всякий крест свят, – сказал Максим.
– Про то, какой, и я не ведаю. Ждать надо, сказано же: при всём народе. Значит, мимо наших глаз не пройдёт.
Савва с доброй завистью посмотрел, как Максим только коснулся головой лавки, так и уснул. «И я молодым бессонницы не ведал, – подумал он. – А сейчас, пока все бока не пролежишь, не уснёшь». Заметил сиротливо оставшийся на блюде оладышек, собрал на него остатки сметаны и, благословясь, отправил в рот. Долго лежал с открытыми глазами, считая, чтобы скорее уснуть, мерцания лампады, но сон всё не шёл. Савва подхватился с лавки, встал на колени перед иконой Святой Живоначальной Троицы и с чувством искреннего благословения тридцать три раза прочёл Господнею молитву: «Отче наш, Иже еси на небесех…» Затем поправил фитилёк лампады и возлёг на своё сиротское ложе.
Неподалёку от Саввиной каморки в своих покоях бодрствовал Степан Твёрдышев. Он держал полученную от соловецких монахов грамотку и решал, вскрыть ли её и прочесть или, не читая, перебросить через прясло вору, от греха подальше. После кровавых проделок Разина на волжском Низе Твёрдышев стал подумывать, не слишком ли заигрались монахи со Стенькой: поднявшись на лучших людей, он стал выказывать такую лютость, что на поучения соловецких старцев, а они были ведомы Твёрдышеву, перестал обращать внимание. «Зачем он людей десятками за раз, в кули зашив, садит в воду? – недоумевал Степан Ерофеевич. – Как-то не по-русски всё это. Русский вор горазд кистенем человеку голову проломить, чем кидать его в воду».
Старцы торопили Разина скорее идти на Москву и освободить великого государя от злокозненной опеки набольших бояр, а Стенька пол-лета гулял в Астрахани и только к осени приволокся в Синбирск. В последней грамоте должны быть, по разумению гостя, важные вести, и он, как это уже делал, с помощью ножа отлепил печать и вынул из чехольчика бумажный свиток.
По коридору, пошаркивая кожаными ичигами, прошла Потаповна. Твёрдышев кинул взгляд на дверь, та оказалась незапертой. Шлёпая босыми ногами по холодному полу, он добежал до неё, накинул на пробой крюк. Подошёл к столу, выпил из кувшина медового квасу и вернулся на лавку. Словеса соловецкого плетения, в которых мысль была всегда схоронена в нарочито путанном краснословии, разгадать было нелегко даже имевшему навык в чтении раскольничьих грамоток Степану Ерофеевичу. На сей раз он прочёл грамотку не два раза, как это делал обычно, а пятижды, но всё равно мало что понял. Было ясно, что старцы отступились от Стеньки, но чем это вору грозит? Также не разгадал Твёрдышев слова о святом кресте, лишь засомневался, а знают ли соловецкие старцы настоящего Стеньку? У цыгана на гайтане тоже крест, но кто решится считать его христианином?