Атаман всея гулевой Руси

Полотнянко Николай Алексеевич

Разбив в открытом сражении рейтар Барятинского, Разин не торжествовал, оставался цел набитый государевыми ратными людьми рубленый город, и, глядя на его дубовые башни и сосновые прясла, атаман понимал, что взять его будет далеко не просто, к тому же не было никаких намёков на то, что симбиряне переметнутся на его сторону. Город надо было брать с бою немедля, долгая осада могла разложить войско, многие воровские люди привыкли воевать только летом, а зимой они пропивали добытые дуваны или уходили в города, где занимались привычным воровским промыслом.

–

Надо идти на город приступом, пока там не опомнились, – сказал черкас Очерет. – Бросить людские толпы на прясла, за ними пойдут казаки и довершат дело.

– Стоит поначалу изготовить мосты и лестницы, – возразил Степан Тимофеевич. – Во рву железный чеснок, стены высоки, и с разбегу на них не взлетишь.

– У меня с тобой уряд, атаман, – напомнил Очерет. – Черкасы воюют до Покрова, после, не обессудь, мы уходим на Запороги.

– Велю мужикам за ночь сделать мосты и лестницы, – решил Разин. – А казаки пусть отдыхают, они уже вдоволь намахались саблями.

Воевода Милославский выжег посад, но не весь, остались несколько изб, мельница Андреева и много всяких заборов и подсобных построек, на которые, как мураши на сладкое, накинулись мужики с топорами и ломами. Назначенный старшим над плотниками Брюзга показал, как делаются мосты и какой длины должны быть лестницы. Мужики поглядели и сказали: «Невелика хитрость! К утру столько наделаем, что из-за лестниц и мостов города станет не видно».

Разин помыслил и велел призвать к нему кормщика Лучку. Его он послал к стругам, чтобы снять с них все веревки и крючья, ими он решил снабдить ловких казаков, чтобы те бросали зацепы на прясла и лезли по ним наверх. Лучка ушёл в подгорье, и вечером привёз на десяти навьюченных конях столько верёвок с крючьями, что ими можно было на много раз опоясать вокруг весь рубленый город.

Пушек у Разина имелось всего восемь штук, но они стреляли дробом или небольшими, с детскую голову, каменными ядрами, и не смогли бы даже разбить крепостных ворот. На них атаман и не уповал. Смертным врагом деревянной крепости был огонь, пожар мог за час уничтожить Синбирск вместе со всеми находящимися в нём ратными людьми. Нужно было только его поджечь, лучше сразу в нескольких местах, и ветер, который дул на Синбирской горе всегда, разнесёт пламя по всем крепостным строениям, и от города останутся одни головёшки.

«Жаль, что ты, Гориныч, повелеваешь водами, а то бы упросил тебя метнуть в Синбирск пламенную молнию», – возносился мечтами Разин к своему кровавому покровителю, но тщетно: отклика он не дождался, и увидел в этом дурной для себя знак.

По слову атамана множество людей взялись за изготовление огненного смолья на палках, которые можно было сильному человеку метнуть через прясла даже из-за рва. За ночь наготовили целую гору метательных снарядов, и раздали их молодым и сильным людям. Вокруг крепости через каждые двадцать саженей заготовили кучи сухого хвороста для костров, чтобы от них можно было поджигать смольё.

Было ещё у Разина одно тайное оружие – его верный Бумба, который со ста шагов мог попасть стрелой из лука в рубль. Калмык

долго бродил между чувашами и мордвой, высматривая тех, кто был вооружён луком. Встретив лучника, Бумба испытывал его на меткость и скорострельность и, если он годился, брал с собой. Всего ему удалось отыскать дюжину умелых лучников, и теперь он не спускал с них глаз, всех разместил в острожной башне, где они готовили для меткого боя оперённые пером дрофы крепкие стрелы.

Разин понимал, что завтрашний день для него очень важен: удастся захватить Синбирск с первого приступа, и тогда ему будет открыта прямая дорога на Нижний Новгород, где он хотел встать на зиму, а за это непогожее и непроезжее время взбаламутить все окружающие Москву уезды, благо что для бунта горючего материала было в преизбытке, крестьяне хлебнули крепостной неволи до кровавых слёз и готовы были грызть своих помещиков зубами.

С этими мыслями атаман далеко за полночь лёг на лавку и заснул беспамятным сном. Однако долго покоиться ему не пришлось. Вскоре после первого удара государева колокола на Крымской башне к нему подошёл Бумба и тронул за плечо.

– Будись, атаман, – тихо сказал калмык. – Прибежал казак с грамоткой.

– Что за грамотка, – проворчал Степан Тимофеевич, разлепляя опухшие глаза.

Бумба подтолкнул к нему казака.

– Шёл я, атаман, с пристани, и возле наугольной башни услышал коровий взмык. Поднял голову, а из бойницы мне человек рукой машет. Я встал, а он мне вот это бросил. Камень ещё был, но я его отвязал и выбросил.

Разин взял грамотку и сразу понял, что она от соловецких старцев, те делали чехлы из кожи нерпы, и они узнавались сразу.

– Отпусти казака, Бумба, и приведи ко мне грамотея Евсейку Жилкина.

Степан Тимофеевич вышел на крыльцо, вокруг было хмарно. Он подошёл к бочке с водой и сказал казаку своей охраны:

– Артёмка! Плесни мне на руки.

Казак набрал большой ковш воды. Разин, пофыркивая, умылся и расчесал волосы на голове и бороду пальцами.

– Что, Артёмка, скучаешь по станичным девкам?

– С тобой, Степан Тимофеевич, и без них жить нескучно, – улыбнулся парень.

– Это точно, – сказал атаман и вернулся в свои покои.

Скоро перед ним предстал Евсейка Жилкин. Разин подал ему опростанную из чехла грамотку.

– Вычти, но не спеша, чтоб каждое слово было ясно.

Писарь взял грамотку, поднёс к глазам и посмотрел на Разина.

– Что не так?

– Темно мне тут, я ведь плохо вижу от многия письмописания, – пожаловался Жилкин.

– Тогда запали свечу.

Стоя возле горячей свечи, писарь старательно вычитывал соловецкую грамотку, изредка бросая на Разина опасливые взгляды, ибо слова приходилось ему выговаривать такие, каких Евсейке до этого не доводилось слышать. С каждым новым обидным словом Степан Тимофеевич всё больше окаменевал лицом и вдруг с ужасным воплем вскочил на ноги и стал рвать письмо на мелкие клочки и топтать ногами. В таком гневе Евсейка атамана ещё не видел, он упал на колени, закрыл голову ладонями и уткнулся лбом в пол.