Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
Когда Степан Ерофеевич вошёл в комнату, Савва даже не встрепенулся, он так углубился в только что пережитое им потрясение во время приступа, что не видел ничего вокруг себя. Твёрдышев сел на лавку. Савва его не заметил, продолжал скрипеть по бумаге в полном отрешении от всего. Тогда хозяин довольно громко кашлянул, перо в руке летописца споткнулось, он, смутившись, виновато глянул на Твёрдышева.
– Вижу, ты и впрямь затеял писать осаду Синбирска? – сказал Степан Ерофеевич.
– Совладаю ли с сим? Война мне неведома. Пишу, что вижу.
–
– Как кого! – воскликнул Савва, но тотчас же смешался и задумался. – Я буду писать правду.
– Не высоко ли ты замахнулся? – удивился Твёрдышев. – Правду ведает только Бог, мы, человеки, можем лишь о ней догадываться, что она, может быть, и существует.
– Зря ты меня смущаешь, Степан Ерофеевич, – обиделся Савва. – Коли я буду каждое слово примеривать по такой мерке, то ничего не напишу.
– Да ты меня не слушай, Савва, – сказал Твёрдышев. – Мне ли судить о твоих делах, когда в своих запутался. Сегодня протопоп Анисим так ловко уловил меня в никонианство, что я даже не успел опомниться, как попал к нему на уду.
– Как же это случилось?
– Поманил крест нести в крестном ходе, а я шагнул, не подумав, куда теперь сверзился.
– Ой, беда великая! – прошептал потрясённый Савва. – Так ты и в Соборной церкви был на литургии?
– Был, – сокрушённо вымолвил Твёрдышев.
– И тремя перстами крестился?
– Было такое. И что со мной станет?
– Ступай, Степан Ерофеевич, – помолчав, сказал Савва. – Приходи к вечеру, сейчас у меня от тебя душа в разброде.
Когда за Твёрдышевым закрылась дверь, Савва покачал головой и вздохнул. По его разумению, протопоп Анисим не уловил Твёрдышева, а вовремя протянул ему руку помощи. Савва всегда подозревал, что раскольничество гостя было неглубоким и давно начало его тяготить, потому что крепко мешало торговым делам, да и сами раскольники, ожесточаясь в своем неприятии никонианства, стали даже самосжигаться, затворяясь в избах и амбарах, все чаще их по государеву «слову и делу» стали брать в розыск и подвергать свирепым казням. Твёрдышев был всегда на виду, на его богатство мог позариться всякий лихой властный человек, из корысти погубить гостя за приверженность к староверию.
Савва вернулся к писанию, и так в него углубился, что не заметил, как наступили сумерки. В комнату зашёл Максим, собрал свои пожитки, заглянул через плечо монаха в книгу и собрался уходить.
– Переселяешься, что ли, куда? – спросил Савва.
– Буду жить в поварне, там и теплее, и сытнее, – сказал парень. – Тут тебя хозяин спрашивает, готов ли ты его видеть?
– А что, уже вечер? – спохватился Савва.
– Какой вечер? Ночь на дворе.
Савва бросился к двери, смирение Твёрдышева его удивило и даже напугало, вдруг он казнит себя за отступничество.
– Что ж ты, благодетель мой, себя изводишь! – воскликнул Савва, приникая к плечу хозяина.
Подождав, пока мимо них
– Скажу тебе то, что ты от себя скрываешь, и я не могу признаться: оба мы, Степан Ерофеевич, плохие христиане, потому что все люди – плохие христиане, а истинных всего-то на всю Русь с десяток наберётся, может один Аввакум и с ним пустозёрские сидельцы. А плохому христианину не все ли едино, кем быть – никонианином или старовером? Так что не казни себя попусту, ступай в соборный храм к вечере, а то тебя протопоп Анисим, поди, выглядывает на исповедь.
– Как же все плохие христиане? – сказал Твёрдышев. – А великий государь? Патриарх?
– И они плохие христиане, – ещё тише прошептал Савва. – Думаешь, почему все ждут второго пришествия, а оно не сбывается? И ещё долго его не будет, потому что со всей земли не каждый год является к Богу хоть один праведник. И я так мыслю, что их должно собраться близ трона царя небесного нужное число, а как велико оно, неведомо. Во всяком разе там нам места нет. Так что ступай, Степан Ерофеевич, к отцу Анисиму, он тебя утешит.
Твёрдышев колебался, и это было видно по тому, как он крепко закусил бороду. Тогда Савва тремя перстами трижды осенил его трехперстно и, поднявшись на цыпочки, поцеловал хозяина в лоб.
– И ты принимаешь новую веру? – промолвил потрясённый Твёрдышев.
– Куда иголка, туда и нитка, – сказал Савва. – Вот окрепну чуть, и отправлюсь к протопопу Анисиму вослед за тобой.
Савва вышел провожать Твёрдышева на крыльцо, где Степан Ерофеевич его крепко обнял и скрылся во тьме, окутавшей осажденный город. Некоторое время Савва стоял, слушая тишину, но вот послышались торопливые шаги, на крыльцо кто-то взбежал и стал нашаривать рукой дверь.
– Тут есть и живой человек, – сказал Савва. – Кого ищешь?
– Оюшки! – воскликнул девичий голос. – Ты меня напугал, батька!
Савва хотя и был далёк от суетной жизни синбирян, но о воеводской девке-душегрейке был наслышан и тотчас её признал.
– Тебя воевода по какому-нибудь делу прислал?
– Князюшка велел присмотреть, как тут обхаживают раненых, – сказала Настя, и вдруг на крыльце стало светло. Савва обернулся и увидел, что часть прясла на Свияжской стороне вспыхнула и начала стрелять пылающими головнями, которые посыпались на крыши изб и амбаров. Послышалась пищальная пальба, гулко ударил тревогу государев колокол над Казанскими проездными воротами, забили била других синбирских колоколов.
«Стенька Разин пошёл на новый приступ!» – понял Савва, со страхом взирая на огромное пламя пожара. Первым его желанием было бежать к пряслу, но, поразмыслив, он понял, что ничего там не увидит, а затоптать его могут, как это чуть не случилось этим утром.
Настя, зайдя в горницу, сразу поведала о пожаре, и на крыльцо выбежали жёнки приказчиков и Максим, за ними не поленилась выйти и Потаповна. Настя была рядом с ней, юлила вокруг, точно лисий хвост, но ключница глянула на неё строго.