Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
В день первого приступа воровских казаков на город Синбирск его самозваный летописец Савва покинул дом Твёрдышева, едва только зазвонили к крестному ходу колокола соборной церкви.
– Куда это ты бежишь? – попыталась остановить его старая ключница. – Ратных людей вокруг – не пройти, замнут тебя, и пропадёшь без времени.
– Пойду на прясло, Потаповна, – сказал Савва. – Хочу зреть всё своими глазами.
– На что тебе видеть, как люди будут друг друга убивать?
– Для дела, – коротко ответил синбирский Нестор и выбежал из избы на крыльцо. Там он огляделся по сторонам и понял, что ключница была права. По узким проходам
«Глупо мне в моих летах метаться по городу, как зайцу, – подумал Савва. – Пойду степенно и чинно, как и подобает достойному человеку».
Он еще заранее выбрал, с какого места будет смотреть, с наугольной башни. Оттуда можно было видеть и Крымскую и Свияжскую сторону. По счастью, вход в нее никто не сторожил, и Савва вошел на нижний ярус, где несколько пушкарей были заняты пушкой, поднялся на второй ярус, там солдаты и капитан Мигунов, все высунулись в бойницы и что-то там выглядывали снаружи. Бочком, бочком Савва вышел на прясло и встал возле солдата, который на него равнодушно глянул и отвернулся.
Всё пространство от острога и до дороги в подгорье было заполнено людьми, среди которых выделялись десятка полтора всадников, окружавших богатырского вида человека на боевом коне. Несомненно, это был Разин, и Савва, напрягая зрение, вглядывался в атамана, ища ответа, почему люди так его славословят и бегут за ним, потеряв голову, в пропасть бунта. И сейчас они теснились к нему, готовые качать его, вместе с конём, на руках, захлебываясь в приветственных криках.
И вдруг все люди отвернулись от Разина и стали глядеть на крепость: из надвратной башни на бревенчатые мосты ступил крестный ход. Савва спрятался за бревновым выступом прясла и, затаив дыхание, видел и слышал всё, что произошло в дальнейшем. Пуля ударилась в крест, народ затаил дыхание, а потом начались шум, толчея. Передние ряды воровского войска побежали ко рву, накрыли его мостами, загремели пищали, ударили пушки, и сотня людей были сметены, как сор, с большей части предполья, но Савва этому не поразился, ему почему-то показалось, что все, увиденное им, это просто игра, что смолкнет пальба, развеется дым, и те, что упали, поднимутся и пойдут по своим житейским делам, куда им надо.
И тут одна из пуль выпущенных из длинноствольных пищалей ударила рядом Саввой в бревно, вырвала из него щепку, которая больно ударила ему в лицо. Солдат рядом с ним, выронив пищаль, с ужасным воплем обрушился вниз, матерый верзила поручик, наскочив на Савву, отбросил его в угол между пряслом и башней.
– Сиди там, батька, и не высовывайся! – крикнул он и швырнул через прясло подожжённую гранату.
От ужаса близкой смерти Савва обезножил и кое-как заполз в башню, где все гремело и дрожало от пушечной пальбы. Капитан Мигунов схватил его за рукав, дотащил до лестницы и, с бранью, подтолкнул вниз. Савва докатился до первого яруса и, отлежавшись, вывалился из башни наружу под ноги Твёрдышеву.
– Ты как здесь оказался! –
Савва провел ладонью по лицу, поглядел на ладонь, она была в крови.
– Меня на прясле ранило, – сказал он. – Я там такое увидел, Степан Ерофеевич!
– Полно об этом вспоминать, – Твёрдышев помог ему встать на ноги. – Идём домой, я тебя поддержу.
Савва оказался первым из раненых, которых подготовились встречать в твёрдышевской избе. Увидев его, Потаповна всплеснула руками:
– Как тебя угораздило, батька, под пули лезть! Сидел бы в своей каморке, марал бумагу чернилами.
Она промыла рану кипяченой водой, вытащила из нее занозу, обмотала голову полотняной тряпицей.
– Отведи, Максим, нашего Анику-воина вниз и уложи на лавку. И приглядывай за ним, чтобы не вставал.
На лавку Савва укладываться не захотел, посидел чуток на ней с закрытыми глазами, затем решительно встал и подошёл к столу.
– Ты что это, Савва, надумал, – сказал Максим. – В любой миг может Потаповна нагрянуть и устроит мне из-за тебя выволочку.
Савва предостережение парня оставил без внимания, он открыл свой «Хронограф», перечитал начальные листы и раздражённо стукнул кулаком по столу.
– Я, Максим, за твои насмешки над Змеем-аспидом крепко разобиделся, а сейчас понимаю, что ты оказался прав. Начинать книгу надо не с баснословия, а с того, что я видел своими очами. Так-то оно будет и по правде, и по совести.
Он взял нож и вырезал несколько листов из книги.
– Бумага не пропадет, я её выскоблю и в дело пущу, а начать нужно так…
Савва обмакнул перо в чернильницу и задумался.
– Лета 7179 4 сентября приступил Степан Разин со своим воровским войском к граду Синбирску…
Наверху избы становилось шумно, стали доставлять раненых, но Савва, не обращая на это внимания, продолжал усердно скрипеть пером, а Максим пошёл в горницу помогать Потаповне. Принесли уже с десяток раненых, солдатских прапорщиков и поручиков, стрелецких десятников и полусотских. Некоторые уже побывали под ножом лекаря и были без сознания от испытанной ими боли, некоторые переломали себе кости, упав с мостов, им наложили лубки, и они выглядели здоровей тех, кто был ранен стрелой, эти, пораженные по большей частью в грудь, хрипло дышали, выпуская изо рта кровавые пузыри.
Максим взялся за кухонную работу: заливал воду в печной котёл, растапливал печь и подкидывал в неё дрова. Готовый кипяток сливал в бочки, где она остужалась, вода нужна была и холодная, и тёплая, и горячая. Когда понадобился лед, парень спустился в погреб и наколол большую лохань ледяного крошева для остужающих повязок. На помощь Потаповне явились две жёнки твёрдышевских приказчиков, и ключница сразу нашла им работу – одной кипятить тряпьё для чистых повязок, другая начала помогать раненым облегчаться, ведь пока жив человек, тело требует своё.
Степан Ерофеевич во всей этой толчее не мог найти себе места. Кинулся было помочь занести раненого подпоручика в горницу, солдаты на него сразу посмотрели с укором, мол, что мешаешься, барин, не в своё дело. Зашёл Твёрдышев на поварню, и там дела ему нет, у Максима дрова наколоны, бочки расставлены, кругом пар, дым. Тогда вспомнил хозяин о раненом переписчике и пошёл к нему, проведать здоровье. К тому же Твёрдышева мучили стыд и сомнения в том, что он совершил утром, ему хотелось найти утешенье.