Аттестат зрелости
Шрифт:
– А зачем вам, молодая девушка, это знать - был я там или нет?
Светлана опешила, смотрела на старика, соображая - не шутит ли?
– Как зачем?
– начала терпеливо объяснять: - Про войну много чего написано... Но ведь это в книгах, в учебниках. А войну каждый прошёл по-своему. Мой отец, например, воевал в Карелии, дядя - Ленинград оборонял, а мама - здесь жила. У неё двое детей умерли в войну. А то были бы у меня сейчас ещё брат и сестра. Как - зачем? А от кого мы будем знать про войну, если не от тех, кто её пережил? Всю правду про войну? От кого?
– Светлана говорила горячо, чувствуя, что не может точно выразить свои думы, боясь, что не сможет убедить Дятлика, зачем им, молодым, надо знать и об их, ветеранов, жизни, и об истории своего небольшого городка. Как объяснить, какими словами, что тот, кто знает это всё, будет верен не только своим товарищам,
– Вот ведь как, - Дятлик затянулся сильно.
– А я думал, что вы - как мой внук. Ему лет примерно столько же... Ему не надо то, о чём вы узнать хотите. Говорит, что как мы воевали - неинтересно и для будущей войны бесполезно. Говорит, шарахнут по нашему Верхнему парой ракет - и не будет города, и что надо знать о ракетах, а как там с винтовками наперевес ходили – знать необязательно. А я вот думаю иногда: а зачем мы тогда воевали, бились насмерть, если моему внуку не надо знать, как мы бились? Вот у меня друг есть, он и сейчас недалеко от Сталинграда живет, мы с ним пишем друг другу, вспоминаем... Он - поэт...
– и заторопился, увидев недоверчивый взгляд Светланы.
– Конечно, книжки он не печатает, а стихи, такие стихи - настоящие, солдатские - пишет, и книжек не надо. Вот недавно написал мне.
– Дятлик наморщил лоб, вспоминая, и продекламировал негромко, будто размышлял сам с собой: - «Нас бомбы рвали на куски, и пули насквозь прошивали... А мы, примкнув к стволу штыки, в атаку шли, и грудью доты закрывали». Ведь это, правда, так было! У них - танки, а у нас винтовки, у них - самолёты, артиллерия, а у нас - бутылки с зажигательной смесью. Шли мы по России и плакали. В душе плакали от бессилия. У меня приятель один есть, он рассказывал, как они под Ржевом деревеньку одну защищали - то немцы захватят, то наши опять возьмут. То опять немцы, то опять наши. Во, какое упорство было. Из всего отделения мой один приятель и уцелел... Мужики, как на подбор, могучие, говорит, были, и полегли... Вот я и думаю, как же о них, что там полегли, не знать? Они же герои. А у многих даже могилки не осталось. Вы, молодая девушка, не бросайте это дело. Это хорошее, правильное дело.
Дятлик задумался. Оперся локтями о широко расставленные колени, курил и молчал. А в памяти проносились первые дни войны, которая застала его на погранзаставе в Карпатах. И первый зимний рейд на лыжах по тылам врага в районе Харькова. Их было двести человек-добровольцев. Да... много чего они тогда натворили в фашистском тылу, пройдя двести километров. На своем пути рвали связь, уничтожали артиллерию, даже освободили один районный городок. Ух, какое это было могучее, окрыляющее чувство мести за километры отступления, за гибель друзей и радости освобождения родной земли от захватчиков...
– А потом был Сталинград...
– медленно сказал Дятлик, и Светлана поняла, что эти слова - продолжение его мыслей.
В январе сорок второго я был ранен. Лечился в Астрахани. И попал оттуда в часть, что формировалась в селе Грачи, на Волге. В начале июня нас посадили в эшелон, отправили под Калачинскую. И вот в августе случай один был: немцы летели бомбить Сталинград. Шли, как туча, столько было самолетов, и вот один из них отвалил в сторону, спикировал на наши позиции, и тут девчата-зенитчицы как влепят ему снаряд - прямо в лоб! Эх, и красиво было! Самолет развалился на куски прямо в небе. А мы «ура» закричали, увидели, что летчик на парашюте прямо за нашими окопами на поле спускается, выскочили из траншей - и к нему. Это под огнем фашистов, ведь окопы, порой, друг от друга метрах в семидесяти были: я думаю, тогда у всех, наверное, и мысли не было, что можно погибнуть. Столько смерти видели вокруг, привыкли. Одна ненависть к врагу была. Потому, видно, и выстояли, что ненавидели люто, до потемнения в глазах. Тогда легко было и на дот лечь... Вот в конце войны, когда уже знали, что вот-вот добьём немца, труднее было умирать... Жить хотелось: мы уже мечтали о том, как всё после войны будет... Но и тогда шли в атаку без робости.
Дятлик вновь замолчал. Вспомнил, как уже после окружения немцев под Сталинградом шёл полем - беспечный и веселый, совсем без оружия по поручению командира батальона. Немцы были внутри кольца, и он оставил автомат в землянке, ушел к комбату налегке. И возвращался, радуясь победе, ясной морозной ночи, светлой луне - давно такого не было, чтобы идти вот так под луной и не бояться, что тебя убьют, он даже почувствовал себя чуточку штатским человеком и вдруг:
– Рус! Рус! Ком!
Глянул на крики и остолбенел: десяток фашистов -оборванных, заросших, но при автоматах на груди -
– Рус! Плен! Где плен?
– выговорил один из немцев.
Сердце слабо шевельнулось в груди у Дятлика: обрадовался, да радости-то было мало, а вдруг поймут, что пустые у него карманы, запросто прошьют очередью и пойдут спокойно в плен... И он ещё сильнее оттопырил карманы, кивнул в сторону, противоположную той, куда шёл - там, мол, плен, и вслух сказал, не вынимая по-прежнему руки из карманов:
– Туда идите! Там плен!
– и стоял, ждал, пока немцы не двинулись гуськом в указанном направлении. Потом пошёл и Дятлик. Спокойно пошёл, хотя и боялся, что могут они выстрелить в спину. И бежать не смел - нельзя, да и злость вдруг появилась: чего это ради он побежит, по своей земле идёт, но не выдержал, оглянулся и встретился с полным ненависти взглядом последнего в цепочке немца - в его руках зашевелился автомат... Дятлик начал медленно вытягивать руку из кармана, и немец отвернулся, поспешил за группой. А Дятлик стоял и смотрел немцам вслед, пока не скрылись они в следующей балочке...
И так это всё явственно вспомнилось Ивану Михайловичу, что вновь, как тогда, более тридцати лет назад, у него по спине пробежал холодок. Он посмотрел на Светлану, глянувшую на него огромными глазами, и в них был неподдельный интерес к его рассказу, вспомнил, что спрашивала она о каком-то Василии Зыбине.
– Нет, молодая девушка, разве всех запомнишь, кто там был? Вот если бы на карточку его взглянуть, может быть, и вспомнил...
Светлана возвращалась домой и думала: а вот они - сама Светлана, ребята из её класса - могли бы так, как говорил Дятлик, «примкнув к стволу штыки», идти в атаку в полный рост или упасть грудью на амбразуру дзота, как, может быть, погиб Василий Зыбин? Смогли бы выстоять, оказавшись в плену, как Викентий Денисович, выстоять и не согнуться? Смогли бы?..
Кузьма Петрович пригласил Алину Дмитриевну в свой кабинет и спросил:
– Алина Дмитриевна, а вы про своих ребят ничего не знаете?
– Что такое?
– Новикова всполошилась, доверительно посетовала.
– Это просто невозможный класс. Ни дня без приключений. Такого класса у меня ещё ни разу не было.
– Ну, так уж и не было!
– директор добродушно усмехнулся.
– А выпуск шестьдесят восьмого года? А? Тоже ведь класс «Б». Сколько вы мне жаловались, мол, невозможные хулиганы! А из класса вышли два золотых медалиста, пять врачей. Саша Корнеев - кораблем командует. Помните, какой он был? Еще хулиганистей, пожалуй, чем Оленьков. Они, конечно, ершистые, языкастые, всё выскажут вам, что думают. Но они, как правило, честнее многих тихих и положительных, которые себе на уме...
Грустная улыбка мелькнула на лице Новиковой: да, тот класс тоже был выдающимся в смысле неприятностей и неожиданностей, она рядом с ними чувствовала, что живёт словно у подножия вулкана - того и гляди, лава выплеснется. Тот же самый Корнеев однажды весной запустил в ящик её стола десятка два майских жуков. Оказывается, он эксперимент ставил: боятся женщины-преподаватели майских жуков или нет.
– А нынешние «бэшники», как изволят они себя называть, - продолжал Кузьма Петрович, - нисколько не хуже прошлых ваших учеников. И мне они очень даже нравятся, гораздо больше, чем ребята из десятого «В», например. Конечно, Тамара Игнатьевна их вышколила здорово, дисциплину они не нарушают, как ваши, на уроках не пререкаются, но вот недавно я Людмиле Владимировне предложил взять десятый «В», раз она считает, что десятый «Б» её не уважает, и ей там трудно: всё-таки человек первый год работает в школе. И знаете, что она мне ответила? Ей хоть и трудно с «бэшниками», но интересно. В десятом «В», говорит, все какие-то замороженные, а в десятом «Б» она всегда в напряжении и ожидании каверзных вопросов, потому к уроку в вашем классе готовится тщательнее и материал даёт обширнее, сверх программы. Вот ведь как, Алина Дмитриевна!
– Что же они опять натворили, Кузьма Петрович?
– перепугалась от торжественной речи директора классный руководитель десятого «Б» класса.
– О!
– директор многозначительно поднял вверх указательный палец.
– На этот раз они проявили себя изобретателями.
Алина Дмитриевна в предчувствии дурных вестей о поведении своих подопечных обессилено опустилась на стул, на который не посмела сесть, хотя Кузьма Петрович и предлагал, когда она вошла в его кабинет.
– Какими еще изобретателями?!