Авантюристы
Шрифт:
Сгустились сумерки, и золотой солнечный мячик, скакавший между несущихся мимо вагона деревьев, пляшущий на поверхности болот, озер и речушек, канул за горизонт. В вагоне зажгли тусклый фонарь, и он, покачиваясь в махорочном тумане, выхватывал из полумрака руки, ноги, лапти, мешки, кошелки.
Потом была остановка. Кондуктор, контролер и сторож долго бродили по сонному вагону, перелезая через завалы вещей, проверяли билеты — длинные бумажные хартии с пропечатанными на них названиями станций.
Затем снова пронзительный свисток, пробуждающий от самого летаргического сна, шум, пар, движение, перестук колес, и вот уже за окнами снова несутся темные массы деревьев, и дрожит плывущий
Во втором классе было меньше народу, диваны мягче, да и воздух не такой терпкий. Однако Нарышкин отчаянно скучал. Рядом ехало семейство, состоящее из благообразного господина, читающего «Северную пчелу», его тучной, дородной жены, которая, обливаясь потом, без конца обмахивала себя веером, регулярно повторяя Bon Dieu, и упитанного мальчика лет семи, который, сидя на краю дивана, тупо пялился в окошко и нес какую-то ахинею, мешая русские и французские слова. Нарышкин мучился, испытывая борение между хорошим воспитанием и желанием как можно шире зевнуть. Победило второе, более естественное, желание. Благообразный господин отложил «пчелу» и попытался завязать разговор о преимуществе Европейских железных дорог, которые, в отличие от нашей, устроены не так скверно, да и поезда по ним ходят быстрее, на что Нарышкин не без сарказма ответил, что в наших вагонах есть, по крайней мере, ватерклозет, и этим пресек все дальнейшие попытки сблизится в общении.
Минула ночь, но день также не принес ничего интересного за исключением зрелища горящей деревни на горизонте.
В Вышнем Волочке, когда поезд долго стоял, загружаясь углем, вся компания собралась в станционном буфете, где Нарышкин с мрачной злобой нарезался под сурдинку, и Степану с Терентием пришлось в буквальном смысле втаскивать его в вагон, прибегнув к помощи кондуктора и двух контролеров.
Всю дальнейшую дорогу до Москвы Сергей Валерианович спал в купе один. Почтенное семейство, весьма смущенное видом его расхристанного могучего тела, а также убоявшееся богатырского храпа, перебралось в дальний конец вагона на освободившиеся места. Наконец в разгаре следующего дня поезд прибыл в Москву.
Глава пятая
В ПЕРВОПРЕСТОЛЬНОЙ
«Здесь огромные палаты,
Много, много здесь всего!
Люди всем в Москве богаты,
Нет лишь счастья одного…»
С вокзала Степан хотел ехать прямо в контору дилижансов, чтобы отправляться далее. Но Нарышкин заявил, что вначале надобно осмотреться, показать Катерине первопрестольную, для чего не худо было бы и покататься по городу. Он вполне отоспался в поезде и выглядел хотя и немного опухшим ото сна и всклокоченным, однако настроение его было бодрым. Глаза сверкали деятельным огоньком.
Москва, в отличие от Петербургской чопорности и строгой холодности, встретила шумной крикливостью, пестротой домов, грязных переулков, расхристанностью улиц, где зачастую рядом с особняками соседствовали неказистые, ветхие домишки, повсеместно виднелись разнокалиберные маковки и золоченые кресты всевозможных церквей, часовен и соборов. В воздухе висела рыжая пыль, над крышами носились тучи жирных воробьев и галок, в атмосфере чувствовались ароматы большого базара.
Прямо у Николаевского вокзала наняли «Голубчика» — румяного извозчика в щеголеватой шапке и длинном, застегнутом сверху донизу темном сюртуке, подпоясанном ярким кушаком. Когда тронулись, Нарышкин стал указывать руками улицы, едва не вывалив в придорожную грязь всех сидевших в экипаже.
— Вон, вон, видите — это Красные ворота! А это Мясницкая — здесь богатеи живут. А это, взгляните Катенька, Тверская!
Катерина
— А вон там, видите вдалеке — это Кремль! Арсенальная башня!
Катерина кивала головой, поправляя выбившуюся прядь.
Выкатили на Страстную, где против церкви Дмитрия Солунского, Степан потерял с головы свой картуз, который тут же был растоптан едущей следом черной каретой. Ее кучер, по утверждению Степана, из одной только подлости направил свой экипаж прямо на слетевший головной убор.
Остановиться, и подобрать картуз не было никакой возможности, так как движение было довольно оживленное и конца не было видно телегам, дрогам, дилижансам, каретам и прочим порою весьма причудливым экипажам. Одни из них везли пассажиров, другие тянули бочки с водой, тюки галантереи или возы с дровами, и все это беспрерывно двигалось, грохотало по ущербным камням мостовой, лязгало, скрипело, трещало рессорами и всеми сочленениями, бряцало конской сбруей, звенело колокольцами под дугой, цокало бесчисленными копытами. При этом подъезжающие к лавкам возы и подводы, следуя какому-то странному неписаному правилу, становились не гуськом — друг за другом, а поперек мостовой, создавая невообразимую толчею и затрудняя проезд.
— Господи ты, боже мой, — вырвалось у Терентия, — движение-то, какое! Что картуз! Тут бы самому живота не лишиться!
— Пройдет еще лет десять, и они тут совсем от этого движения задохнутся, — мрачновато предрек Нарышкин.
— Это, барин, у нас враз! — откликнулся с козел «голубчик». — Оченно даже возможно. Вчера на Москворецком мосту битый час стояли. Две тройки никак разъехаться не могли — так промеж себя сплелись, что ни в какую! А шуму-то было, шуму! Сверху ехал охотнорядский купец, а навстречу ему замоскворецкий заводчик. И никто уступать не захотел. Спервоначалу кучера друг дружку вожжами стали охаживать. Потом охотнорядский за своего вступился и тож в разделку полез. А там ребята замоскворецкие прибегли и туда же! Ну а следом за ними — охотнорядцы подкатили. Что ты! Такое дело задымилось! Насилу растащили!
— В Петербурге такого беспорядку нет, — насупившись, заявил Степан, обращаясь к вознице. Ему было жаль потерянный картуз.
— Ишь ты! В Петербурге! — негромко хмыкнул Терентий, дернув за рукав барина. — Давно ли у себя в Тмутаракани клопов кормил, а туда же — в столичные прописался…
— Это правильно, что беспорядку нет, — весело отозвался «голубчик». — А у нас никак не можно, чтоб порядок был. Вроде вот-вот обзаведемся порядком, а тут, на тебе, въедет какой-нибудь дурень поперек всех и опять беспорядок! Берегись, ожгу! Куда прешь… раззява! — заорал он на невысокого мужичонку с большим мешком на плече, который захотел перебежать дорогу перед экипажем. — Видали, какой народ бестолковый! Ну как с этакими быть порядку?
— Стало быть, верно сказано, что Петербург — это голова, а Москва — сердце Российской империи, — с некоторым пафосом воскликнул Нарышкин.
— Я бы, сударь, другое сказал, — вновь отозвался словоохотливый кучер. — Вот так поездишь цельный день среди этакого люда, оно и думаешь, что навряд ли сердце… скорее, другое какое место. Сказал бы вам, да совестно при барышне.
Катерина слегка зарделась и поворотила голову в сторону.
Незаметно въехали на Театральную площадь.
Тут Нарышкин пожелал сделать по ней круг, объезжая немощеный, огороженный канатами на столбиках плац-парад и водоразборный фонтан, возле которого сгрудились подводы с бочками водовозов, толпился в ожидании своей очереди народ с ведрами, коромыслами, тачками и лоханями. В многочисленных лужах вокруг фонтана принимали водные процедуры тысячи московских голубей.