Авантюры студиозуса Вырвича

Рублевская Людмила Ивановна

Прантиш не очень понимал, что чертит на обрывках бумаги его про­фессор, поэтому тратил время на исследование аптекарского дома, где был три года тому назад. На полках прибыло банок с разными заспиртованными тварями, но такого добра было достаточно и в лёдниковских апартаментах. Под потолком по-прежнему висело на цепях чучело крокодила — обязатель­ный атрибут аптеки. А вот на стене появилась большая древняя гравюра, пожелтевшая, потрепанная по краям, раскрашенная выцветшими красками. Гравюра представляла собой карту, на которой кроме очертаний рек и гор были обозначены маленькие каменные дома и красивые храмы с куполами, пучки пальм, верблюды, удивительные деревья с такими большими плодами, что должны были бы

в реальности переломить ствол дерева своей тяжестью. Посередине красовался город, обнесенный зубчатой стеной. В углу надпись витиеватыми готическими буквами: «Иерусалим».

От пана Агалинского известий не было. Тот не возжелал воспользоваться гостеприимством ненавистного доктора — он приглашал всю компанию в дом своей жены, так как его собственный дом был продан за долги. Не остановил­ся Американец и в гостином доме — горожане не напрасно не желали их строить, несмотря на понуждения магистрата. Пани Гигиена там не ночевала, поэтому путники не очень охотно соглашались кормить казенных клопов, да и горожанам намного выгоднее было поселить приезжего у себя и получить живые деньги. Вот пан Гервасий и снял большой дом рядом с кабачком. И ясное дело, на некоторое время огненный меч доктора Ди и месть поганому доктору отступили перед мощью местной водочки-акавиты, коей здесь дела­лось сорок сортов: анисовая, тминная, полынная, голубая на зверобое. — а как же не попробовать каждой хоть по рюмочке?

А Прантиш после прогулок по Нижне-Покровской да Витебской, шуточек с молодками из Заполотья, с удовольствием наблюдал, как дядька Лейба под докучливые крики сапеговского павлина готовит на продажу лекарства. Он делал все не так быстро, как Бутрим, зато и не так серьезно, а будто играл в очень интересную игру, сам удивляясь тому, что получается, и рассказывая множество удивительных историй. О глиняном болване Големе, которого умели оживлять великие мудрецы с помощью написанного на его лбу слова «эмет», что значит «правда». О том, что в хвосте павлина смешивается 365 цветов, ибо именно через столько небесных сфер проходят эманации эфира. Что если хочешь сделать фитиль, который позволит видеть зеленых существ, летающих подобно воробьям и другим птицам, надобно взять зеле­ное сукно, коим кроют гробы, положить туда птичьи мозги и перья с хвоста, завернуть, поместить в новую зеленую лампу, наполненную оливковым мас­лом, и зажечь. Никогда до конца не было понятно, говорит Лейба всерьез или шутит, но Прантиш искренне веселился, слушая фантастические басни. Неудивительно, что маленький Бутрим в свое время, помогая аптекарю, так увлекся алхимической да лекарской науками.

Наконец, когда голова студиозуса уже раскалывалась от воплей мерзкой птицы, Балтромей объявил, что рисунок Пандоры теперь имеет прочные координаты. Спасибо тому же доктору Ди, который поспособствовал основа­нию Гринвичского меридиана.

— Место на окраине Лондона. — утомленно рассказывал Лёдник. — Но если сверяться с картами — самая последняя пятидесятилетней давности, — теперь там городские трущобы. Я по студенческой дерзости своей здесь шастал, но, поверьте, если б был без компании местных, один из них, кстати, настоящий лорд, пустившийся во все тяжкие в притонах Ист-Энда, мог бы навсегда там остаться, и выловили бы меня в Темзе без кошелька и носа.

— Так что вы должны оттуда привезти? — осторожно спросил апте­карь. — Снова какую-то святую реликвию?

— Хуже, дядька Лейба, — мрачно пояснил Лёдник. — Оружие мы долж­ны привезти.

Аптекарь покрутил головой и тяжело вздохнул, даже пламя свечей зако­лебалось.

— Чего только люди не выдумывают, чтобы друг друга истребить. Как будто главная цель их жизни — чужая смерть. А чтобы победить самого вели­кого богатыря или войско, достаточно ослиной челюсти или обычной пасту­шьей трубы, главное — чтобы на твоей стороне был Господь.

Не хочу даже знать, Бутрим, что ты должен добыть. Мне хватило созерцать эту книгу. — аптекарь презрительно ткнул пальцем в трактат енохианского языка. — А кто, так сказать, ваш заказчик?

— Если бы кто-то один! — с досадой проговорил Вырвич. — А то обло­жили со всех сторон. И каждый по-своему угрожает. И как ни крути, всех мы не ублажим.

Между тем, политические вихри дошли и до Полоцка. Прантиш, пока Лёдник сидел в аптеке, во время гульбы наслушался от лавочников, извозчи­ков, старьевщиков да торговок и о страшных битвах между панами в Вильне, и о знаке на небе в виде скрещенных красных копий, что, как всем известно, пророчествует братские распри, и о призраке пана Михала Володковича, который с завидной преданностью стережет Менскую ратушу, и про ведьмачку с мельницы, дочку водяного, что едва целую деревню не уморила красным почесуном, и о Черном Лекаре, который вернулся на днях в Полоцк, чтобы наварить золота, и о пане Гервасии Агалинском, затеявшем драку с бычком во дворе корчмы, и хорошо, что у бычка рога были подпилены, так что пан отделался синяками на самом деликатном месте, — получил, когда от того бычка деру давал.

Шпионская наука, по всему ясно, была для пана Гервасия намного более сложной, чем для студиозуса Вырвича анатомия. Тихого тайного отъезда не получилось. Когда всадники, профессор и студиозус, доехали до дома в Заполотье, где их должен был ждать пан Агалинский, во дворе толпились любо­пытствующие, которые наблюдали за подготовкой веселого щедрого пана к отъезду. Ехать в экипаже в самое разводье означало потерять уйму времени, поэтому отправлялись верхом. Зато пан Агалинский разжился королевским патентом, и они могли менять лошадей на почтовых станциях в первую оче­редь, как фельдъегери.

Более всего присутствующие рассматривали не лошадей, а пана Гервасия Агалинского. Посмотреть было на что: пан, очевидно, за эти дни ввязался в дуэль не только с бычком. Один глаз заплыл сине-красным, другой смотрел на мир очень мрачно, лицо вспухшее, заросшее рыжей щетиной.

Пан Агалинский схватил кувшин, поднесенный ему прислугой из лавки, обливаясь, взахлеб выпил. Кувшин задорно разбил о камни полоцкой мостовой.

— Поехали!

В добротных кожаных мешках, которые положили на запасного коня, нашлось место астролябии.

К Лёднику подошел с виноватой физиономией Хвелька, стал бормотать, что если бы здоровье позволило, он бы никогда пана не покинул. Хвелька должен был присматривать за домом Реничей.

— За отваром будешь ходить к апекарю Лейбе, — сурово распорядился Лёдник.

Зато не пришлось долго уговаривать пана Гервасия принять в компанию еще одного очень нужного попутчика, который должен был присоединиться к ним за городскими воротами. В действительности пану Агалинскому было все равно, кто с ними отправится, Давид, Голиаф или Бова-королевич. Амери­канец был озабочен тем, чтобы не свалиться с коня и не очень показывать, что полученные от бычка травмы мешают благородному делу. Разговор с паном уподобился ложке в загустевшем киселе, что целиком Прантиша удовлетво­ряло. Правда, Агалинский все-таки пробормотал, что в Корытники назначил нового эконома, дал распоряжение отменить подушное и послал мужикам три воза зерна.

Небо затянули тучи, будто паненка задернула занавески, рассмотрев, что кавалер под ее окнами недостаточно щегольской. А чтобы стало совсем плохо, линул холодный дождь. Это по крайней мере заставило зевак попря­таться по домам и уже там домывать косточки Черному Лекарю, гостившему у еврея Лейбы, и пану Агалинскому, которого даже жалели, что связался с подозрительной компанией. Сын кожевника — известный ведьмак, женатый на ведьмачке, и вон в какую силу вошел. Пан над панами, лучше на глаза не попадать, а то сглазит. Слава Богу, отъезжает.