Авантюры студиозуса Вырвича

Рублевская Людмила Ивановна

— Давай, Бутрим! — напряженно прошептал пан Вайда. Лёдник стреми­тельно раздвинул верующих, поднялся по ступенькам на возвышение, опу­стился на колени, положил ладони по обе стороны столбика с реликварием в сделанные в полу углубления по форме рук и с силой оперся. Каменные плитки подались вниз, и ладони мгновенно пронзили острые штыри, похожие на наконечники копий. Пан Вайда объяснял, что если ослабить нажим, копья сразу же спрячутся, по этому можно следить, насколько искренне раскаива­ется тот, кто молится.

— Pater noster... — зазвучал низкий голос Лёдника, которому полагалось отчитать двадцать покаянных канонов. Люди

возбужденно зашептались, окружили возвышение. Кто-то побежал вперед, видимо, сообщить настояте­лю, что сегодня один из братьев решился на духовный подвиг. Прантиш стоял рядом и тоскливо наблюдал, как каменные углубления наполняются кровью. Доктор твердо опирался на пробитые руки, острия не прятались в камни, голос его звучал ровно, будто на лекции. Любопытные пробовали заглянуть чужаку в лицо, завешенное черными прядями волос, видимо, чтобы увидать отражение страдания. Шепотом придумывали на ходу, какие страшные грехи искупает пришелец, кто он такой. Кто-то умудрился намочить свой палец в крови, что натекла из пробитой руки жертвенника, — видимо, согласно мест­ной традиции, она считалась целебной, так же, как кровь одержимых флагелянтов, которые целыми хороводами ходили и хлестали себя во имя Господа на площадях. Вот какая-то женщина уже и платочек в той крови намочила.

Пан Гервасий Агалинский явно не видел ничего особенного в том, что происходит, — не на кол же холопа посадили, не за ребро на крюк повесили. Панна Богинская также не переживала, сидела на скамье да с самым набож­ным видом шептала под нос молитвы, разве что время от времени брезгливо косилась на коленопреклоненного Лёдника. Мало ли по ее приказу пускали кровь плетьми нерадивым слугам.

И Прантиш явственно понял, что и его жизнь, и Лёдника для тех, кто с детства ел на золоте и вытирал ноги о спины ближних, значит не больше, чем обычные бытовые предметы. Пока нужны — хорошо, сломаются — приоб­ретем новые. Доктор может сколько угодно спасать, закрывать, поддерживать, расплачиваться собственной кровью — в этом будет его заслуги не больше, чем у ложки, что помогает шоколадному крему попасть в панский ротик. Теперь Вырвичу больше не казался бессмысленным старый закон, который позволял пану греть ноги, если озябнут во время охоты, в разрезанном чреве слуги.

— Все мы, как святой Фома, сомневаемся, не впускаем веру в свое сердце, пока не потрогаем раны Христовы. Поэтому нужно бороться с собственным неверием собственными ранами! — заговорил священник, наверное, в связи с тем, что происходило у реликвария святого Фомы.

Хор был выше всех похвал, казалось, это ангелы выпевают светлые слова во славу Господню. Но служба затягивалась. Ясно, люди не разойдутся, пока не окончится зрелище. Струйка крови чрезвычайно медленно потекла по возвышению, первая капля стекла через край, под ноги прихожанам. Голос Лёдника звучал все более глухо, он несколько раз мотнул головой, видимо, чтобы стряхнуть капли пота.

— Слушай, пан Вырвич, а он не умрет? — встревожился, наконец, пан Гервасий. Ну как же, забеспокоился, дошло, что без доктора сам ничего не добудет за морем. Прантиш нервно пожал плечами. Вдруг благородная панна Богинская, пригожий такой, наивный отрок, подскочила к возвышению, выхватила платок и быстренько вытерла виленскому профессору лицо. Какая-то женщина тут же объяснила действия юнца практически: пот христианина, отбывающего страдания святого Фомы, целебен еще более, чем кровь, и от чумы

точно оградит, и полезла было со своим платком к профессору — но испугалась его угрожающего взгляда, закрестилась и удовлетворилась тем, что вымочила тряпку в крови, которой было предостаточно.

Прантиш бдительно наблюдал — чтобы не промедлить и не допустить того, что Лёдник упадет. И с досадой понимал — глаза у людей вокруг горят тем же самым азартом, как у публики в Дракощине, которая жаждала посмо­треть на дракона.

Что-то было в этом особенно мерзкое. Святые старцы не напрасно утверждали, что молитвенные подвиги нужно осуществлять келейно и не хвастать ими. А здесь. Балаган какой-то! Как те покаяния с бичеванием, что устраивал Радзивилл Пане Коханку в виленских храмах.

Час, второй. Литургия давно окончилась. Люди, у которых нашлись неотложные дела, разошлись по домам. Поветрие поветрием, а есть, пить да удовлетворять иные надобности грешного тела необходимо. Но зевак хва­тало. Тем более, многие уходили и возвращались, чтобы досмотреть пред­ставление. Свалится или не свалится, выдержит или нет, что попросит, когда достоится?

Кто-то вслух считал количество отчитанных грешником молитв.

Три часа. Четыре.

Последние молитвы Лёдник прочитал, низко опустив голову, совсем глухо.

Одобрительный шум разнесся по собору. Профессор шевельнулся, штыри, что пронзали его ладони, сразу спрятались. Прантиш устремился поддержать Лёдника, но тот не дался, аккуратно стряхнул с рук кровь и пошел, хоть и медленно, к алтарю, где его уже ждал предупрежденный настоятель. Теперь Прантиш смог рассмотреть эту таинственную личность: седые, коротко стри­женые волосы, властное, все еще красивое лицо, резкие морщины от уголков прямого носа к узким губам, упрямый подбородок. А глаза — темные, иро­ничные, пронзительные. В Лёдника они вглядывались как-то особенно.

Бутрим преклонил колени перед настоятелем:

— Ваша экселенция, во имя молитв святого Фомы, прошу, чтобы вы раз­решили мне и моим друзьям выехать из города и продолжить дальше свой путь.

Приор улыбнулся, взмахом руки отослал подальше любопытных и скло­нился над просителем.

— Господь всегда слышит молитвы тех, кто искренне раскаивается. Вот он и привел тебя ко мне, Балтромеус. Ты же понимаешь, дорогой мой, что на самом деле очутился здесь не ради этой твоей просьбы, а потому, что хотел вернуться ко мне. Разве не так?

Голос приора звучал мягко и так убедительно, что возражать было невоз­можно. Но Лёдник глухо повторил:

— Прошу позволить нам выехать из города, ваша экселенция.

— Покажи мне свои руки, Балтромеус, — попросил приор. Лёдник неохотно протянул окровавленные ладони. Отец Габриэлюс взял их в свои руки, склонился над ними, будто молча помолился, — Прантиш всем суще­ством почувствовал какую-то нездешнюю силу, от которой во рту остался привкус меди и на коже поднялись волоски, будто кто-то провел по ней перышком. Приор выпрямился, утомленный, словно долго и тяжело работал, на губах играла победная улыбка. Лёдник покрутил ладонями перед глазами: раны затянулись, точно бы прошло несколько лет, остались только розовые сморщенные рубцы. Сжал пальцы, разжал. Вырвича едва не стошнило от мистического ужаса. Где-то за спиной взвизгнула Полонея. Ее визг утонул в восхищенных криках. Теперь было понятно, почему весь город слушается настоятеля. Неужели он действительно святой?..