Авантюры студиозуса Вырвича

Рублевская Людмила Ивановна

— Что скажешь, Балтромеус? — с ласковой улыбкой спросил настоятель. Лёдник посмотрел на свою ладонь и спокойно ответил:

— Впечатляет.

— Ты тоже так можешь, — отец Габриэлюс говорил доверчиво и одно­временно властно. — Ты напрасно испугался своей силы, ушел в самом нача­ле, так сказать, из прихожей, которая показалась тебе замусоренной. Стоило пройти дальше, ты попал бы в роскошные покои. Ты даже не представляешь, от чего отказался.

Лёдник, бледный как призрак, слушал, упрямо сжав губы и не поднимал глаз. Приор положил ему

руку на плечо:

— Ну, хорошо, пойдем, Балтромеус. Ты потерял много крови, я дам тебе лекарства.

Бутрим, все так же опустив глаза, покорно встал и двинулся за приором. Даже не оглянулся на своих спутников.

Люди расходились, возвышенно-потрясенные. Ошеломленный Прантиш подавленно сжимал в кармане ненужную банку с целительной мазью, при­готовленную профессором.

Когда они проходили около возвышения с распятием, снова обнесенного цепью, Прантиш заметил, что последние капли крови уже стерты с камня любителями реликвий.

От любопытных, что цеплялись с расспросами, удалось спрятаться толь­ко в доме пана Вайды. Пан Гервасий наконец дал волю потрясению и начал выспрашивать томашовского доктора, что тот думает о чуде исцеления, сви­детелями которого они стали в соборе. Но пан Вайда только отмахивался и ссылался на волю Божью. Но Прантиш видел, что в святость отца Габриэлюса пан Вайда особенно не верит.

Что же это тогда, колдовство? И почему приор говорил Лёднику, что тот может так же?

Зато пан Вайда заверил гостей, что путь из города для них открыт. Панна Полонея сразу же начала собираться, складывать накупленное, а чего не хва­тало — просить у пани Вайды.

А Вырвич заметил, что платок, которым вытирала лицо Лёднику, панна брезгливо выбросила через окно.

Лёдник вернулся поздно. Нормальные люди, это значит фрау Вайда, дети, прислуга — уже спали. Вырвич бросился с расспросами.

Но доктор даже головы не повернул, молча зашел в отведенную ему комнату, упал спиною на кровать, положив вылеченные руки под голову, и сосредоточенно вперился в потолок.

Потолок был как потолок — дубовые балки, прикопченные свечами. Но ясно, что Лёдник видел совсем не этот неинтересный материальный предмет. Его темный взгляд был такой отсутствующий, что делалось страшно.

— Бутрим, завтра отправляемся!

— Я остаюсь.

Доктор вымолвил это очень буднично.

— Послушай, мы и так время потеряли. И пока есть возможность.

— Я никуда не еду, — доктор перевел взгляд на Прантиша. И Вырвич испугался. Такого Лёдника он еще не видел. Точнее, таким он время от времени проявлялся — когда устраивались опасные опыты или диспуты. Полоцкий Фауст.

— Отправляйтесь без меня. Вас выпустят. Вот разрешение от насто­ятеля.

Балтромей достал из кармана бумагу, бросил Прантишу. В свете свечей худое лицо бывшего алхимика казалось зловещим.

— Бутрим, что он с тобой сделал? — почти закричал Прантиш. — Чем пригрозил? Расскажи, что-нибудь придумаем!

Лёдник снова уставился в потолок.

— Он дал мне возможность

выбора. Я могу уехать с вами, если захочу. Только я понял, что все это время хотел иного. Если бы вы только знали, что показал мне сегодня владыка Габриэлюс! Какие открытия, какие воз­можности для невзнузданного ума! Это просто невероятно! Оружие доктора Ди. — профессор презрительно фыркнул. — Устарелое! Ди был мастером, но не самых высоких степеней. О самых сведущих никто не слышит и не знает. Подобное оружие в тайных лабораториях они давно, наверно, умеют делать, и гораздо более совершенное.

В голосе Лёдника звучали восхищение и настоящая страсть. Прантиш испугался.

— Бутрим, ты же столько раз говорил, что есть знания опасные, что сам едва не загубил душу. Вспомни, как ты каялся! Снова хочешь обрушиться во тьму?

— Может быть, стоит рискнуть и пройти сквозь тьму, чтобы добыть свет? — отсутствующе проговорил Лёдник.

— Ты же православный!

— Отец Габриэлюс никогда не требовал от меня сменить вероисповеда­ние. Главное — искренняя вера в Господа.

— Ничего себе! — возмутился Прантиш. — Не знаю, какими фокусами задурил тебе голову приор, но почему же он, такой прогрессивный и терпи­мый, охотится здесь на ведьмаков да развел в городе такую грязищу?

— Все в свое время изменится.

Прантиш, Полонея и пан Агалинский стояли перед кроватью, на которой валялся отрешенный доктор, в полной растерянности.

— Пан Лёдник, пусть ваша мость вспомнит о своей красавице жене. Неужели пан не желает больше увидеть ее? — милым голоском проговорила Полонея. Доктор немного помолчал, потом ответил так же безразлично:

— Возможно, ей будет лучше без такого мужа, как я.

Вырвич не верил своим ушам.

— Как ты можешь предать Саломею? Она же тебя любит!

— А что насчет судьбы одного маленького мальчика? Насчет слова чести? — угрожающе спросил пан Агалинский. Доктор медленно сел на кро­вати, направил на пана Гервасия холодный взгляд:

— Таким, как я, не нужно иметь никаких привязанностей и обязательств. Это мешает.

И встал, ледяной, безразличный, нездешний.

— Кстати, когда я возвращусь в братство, куда меня однажды приняли и где я прошел по дороге знаний так мало, я сам смогу решать чужие судьбы. Вообще, вскоре наступит время, когда миром будут руководить не уродливые побеги монархических династий, а ученые и философы.

— Ах ты, холоп поганый! — пан Агалинский схватился за саблю, но вдруг осознал, что не может вытащить ее из ножен. Он дергал свое верное оружие и обливался потом под пристальным и тяжелым взглядом Лёдника.

— Я был вынужден унизиться перед вашим братом только потому, пан Агалинский, что был неучем и отказался пользоваться своими определен­ными способностями. Это было не мое бессилие, а мой выбор, — ровным голосом проговорил доктор.

— Бутрим, хватит! — в ужасе закричал Прантиш. — Остановись! Поду­май о Саломее! Об Алесике! Обо мне, наконец!