Авеню Анри-Мартен, 101
Шрифт:
— Встать! — заорал унтер-офицер. — Днем лежать запрещено!
Рафаэль хотел подчиниться и попытался сесть. У него невероятно кружилась голова.
— Вы же прекрасно видите, что он нездоров, — заметил кто-то из заключенных.
— Он не болен… Он просто лентяй… Встать!
Ценой неимоверных усилий, — он даже не думал, что окажется на них способен, — Рафаэль встал.
— Ну, вот видите… А говорили — нездоров.
Едва дверь закрылась. Маль вновь рухнул на койку.
На следующий день Рафаэль Маль почувствовал себя немного лучше. Его отвели в медпункт и забинтовали голову. «В таком виде я, наверное, похож на Аполлинера», — подумал он, возвращаясь в камеру. После обеда весь его этаж вывели на прогулку.
Погода стояла хорошая, но было холодно. Заключенные подпрыгивали,
Через два дня, где-то около полудня, в коридоре раздались крики:
— Курыть!.. Курыть!..
Это означало, что заключенные, чья бирка не была желтой или красной, могли выйти в вестибюль или во двор и покурить. Там, стоя полукругом с протянутыми руками, они получали от унтер-офицера каждый по сигарете — из запасов, предоставляемых Красным Крестом. Затем заключенному давали прикурить, и он отходил в сторону. Это был момент для обмена записками и новостями.
Опираясь о стену, Маль с наслаждением потягивал свою сигарету. Едкий дым низкосортного табака разъедал глаза, но, как ни странно, облегчал боль в голове. За те краткие минуты, что он смаковал сигарету, Рафаэлю действительно стало немного лучше.
Выйдя во двор, он сразу же заметил Адриана Дельмаса. «Странно, что у него не красная бирка», — подумал Рафаэль.
Как и он, «крестьянин» курил в стороне от других. Его осунувшееся лицо приобрело вполне нормальный вид, раны, похоже, уже зажили. Рафаэль подошел к нему ближе. Их взгляды встретились.
— Заканчивать… заканчивать! — заорал унтер-офицер.
Сделав последнюю затяжку, курильщики побросали окурки в урну, наполненную водой, и спокойно выстроились в затылок друг другу. Курение длилось шесть минут. Маль посторонился, чтобы пропустить вперед «крестьянина».
— После вас, святой отец, — прошептал он.
Тот невольно вздрогнул.
То, о чем он подозревал, произошло: его узнали. Когда в «приемнике» Адриан Дельмас увидел Рафаэля Маля, то он ожидал самого худшего. Однако ничего не случилось, и он подумал, что скорее всего, писатель его не узнал. Однако он ошибся… Он не понимал, почему тот сразу же не донес на него, ведь выдал же Рафаэль других — и в Париже, и в Бордо, — как, например, этих двух коммунистов из Сопротивления и двух английских летчиков, которых из форта «А» перевели в дом № 197 по улице Медок, где их допрашивал Дозе и его подручные. Почему Маль ясно дал понять, что узнал его? Просто из симпатии?.. Чтобы предупредить об опасности?.. Или же для того, чтобы он выдал себя?.. Последнее предположение показалось ему наиболее вероятным и сильно встревожило — ведь во время курения Адриан получил записку с известием, что его должны перевести в лагерь Мериньяк и затем друзья организуют ему оттуда побег. Святой отец Дельмас в эту ночь не спал.
Рафаэль Маль тоже не спал. Мало того, что у него раскалывалась голова, так его еще донимали клопы. Он расчесал в кровь все тело. Однако, несмотря ни на что, у него было не такое уж мрачное настроение: утешала мысль о том, что вскоре он выйдет отсюда. Так и быть, он побудет некоторое время в лагере Мериньяк. Сейчас его это не слишком беспокоило: ему было знакомо это место, он знал начальника лагеря… как-нибудь выкрутится.
Лоик похрапывал во сне. Рафаэлю было жаль этого парнишку, тем более что тот всегда проявлял участие к нему. Но у него не было выбора. Более того, он был убежден, что не случайно фотография молодого матроса затесалась среди других.
Через два дня за Малем пришли. В тот же вечер Лоика перевели в подвалы Буска на улице Медок. Фьо и его друзья удивились столь мелкой добыче. Рафаэль же уверял их, что это был единственный человек, кого он смог узнать. Про святого отца Дельмаса Маль не обмолвился ни словом.
В лагере Мериньяк его начальник; Руссо, усадил Маля за писанину — регистрацию прибывающих и убывающих из лагеря, поскольку французский жандарм, занимающийся этой работой,
Приемный барак был одним из немногих, которые более-менее хорошо отапливались. Рафаэль, закончив работу, ставил свой стул в самый дальний угол, в стороне от шумных жандармов, которые чесали языками, и погружался в чтение книг, доставленных Морисом Фьо. По странной случайности этот гаденыш принес Малю несколько его любимых книг, в том числе «Воспоминания» Пепи. Какое счастье было вновь их перелистать! Здесь же были и милые сердцу «Утраченные иллюзии» Бальзака, и «Люсьен Левен» Стендаля, и «Исповедь» Руссо, а также «Труженики моря» и «Девяносто третий год» Гюго. Для полного счастья не хватало лишь Шатобриана, властителя его мыслей и чувств. Теперь он с нетерпением ожидал, когда Фьо принесет карманный атлас, Библию и блокнот для записи набросков романа, который он уже вынашивал. Как только он выберется отсюда, то нарисует такие типажи! Не хуже, чем у Лабрюйера. Он уже четко продумал классификацию: представители светской знати, завсегдатаи салонов моды, театральный бомонл. литераторы, политики, деловые люди… а почему бы не обрисовать и средний класс — полицейских, актеров, церковников?.. Это неплохая идея. Как только у него появится блокнот, он разовьет эту мысль еще глубже. Он может стать великим писателем… Признанным и любимым всеми!.. И перед мысленным взором Рафаэля замелькали картины, одна заманчивее другой: вот ему вручают Нобелевскую премию по литературе… Вот он — элегантный и привлекательный в своем парадном костюме… Он попросит Жана Кокто нарисовать рукоятку и эфес его шпаги, это послужит прекрасным поводом примириться с дорогим Жанно… Все! Покончено с ночными увеселениями, алкоголем, слишком доступными мальчиками.
Любовная жизнь Маля была достаточно своеобразна. Ему никогда не отказывали, его никогда не отталкивали, но его никогда по-настоящему и не любили. Каждый раз, когда его желали, его могли очаровать для того, чтобы уложить в постель. Его целовали, ласкали его тело, но никогда не нашептывали в ухо наивных слов об ослепляющей любви. Его завораживали, но не любили. Один человек, которого он страстно любил, покинул его через полгода совместной жизни, на прощание мечтательно сказав: «Ты поистине незаменим». Это был самый лучший комплимент, который ему когда-либо говорили. Неразделенная любовь терзала его сердце. Возможно, причиной тому была тайная ужасная горечь, которая разъедала его душу и, которую не удавалось развеять никакими развлечениями… Но как бы там ни было, со всем этим теперь покончено, отныне он посвятит жизнь своему произведению. Как только он выйдет отсюда, то найдет тихое и красивое подходящее для творчества местечко. Ему сразу же подумалось о Монтийяке… Вот он задумчиво бродит среди виноградников, вот размышляет на террасе… Почему бы ему не написать Леа?.. У этой крошки достаточно мягкое сердце, чтобы не отказать ему в участии. Впрочем, он заслужил благодарность с ее стороны. Ведь скажи он одно только слово — и ее любимый дядюшка-доминиканец, участник Сопротивления, оказался бы в руках гестапо… Рафаэль и сам толком не понимал, почему он не донес на этого человека, которого, в конечном счете, даже и не знал. В глубине души Рафаэль чувствовал, что поступил так в основном из-за Мориса Фьо и его дружков. Ему не нравились их методы… Пусть-ка покрутятся без него! Он знал о деятельности доминиканца немало такого, о чем не ведали ни комиссар Пуансо, ни гестапо. Это будет его козырная карта, которую он пустит в ход в нужный момент. А пока он напишет Леа письмо и попросит у нее книги и еду, а также о том, чтобы она навестила его, если сможет.
Его мечтания были прерваны — прибыла партия новых заключенных. Он поднялся, чтобы взять журнал учета. Дежурный жандарм протягивал одну за другой личные карточки поступивших. Море Пьер, проживает в Лангоне… Лагард Жак, проживает в Бордо… Дардерн Ален, проживает в Даксе… Рафаэль поднял голову. Взгляды их встретились. Ни один мускул не дрогнул на лице «Алена».
— Следующий!
Рафаэль принялся записывать дальше.
Через несколько дней Маля проведал Морис Фьо. Он принес заказанные Библию и атлас.