Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
Я отбрасываю телефон, будто он — что-то мерзкое, и прикрываю ладонями уши.
Воспоминания налетают, как голодное воронье, и каждое норовит побольнее клюнуть…
Вот Ваня впервые входит в класс — напряженный взгляд сканирует наши лица, вот он, как может, сторонится меня — ведет в танце, но не подпускает слишком близко, вот он осторожно, без слов, мне открывается, и от улыбки светлеет даже заросшая сорняками клумба, вот он признается, что любит, и превращается для меня в огромный, прекрасный, непознанный мир.
Он не задумываясь вытащил меня с
Ах, если бы мы знали все наперед, могли предугадать беду и правильно рассчитать свои силы… Я не сумела.
И за то, что случилось, и может еще случиться, несу ответственность именно я.
* * *
В соседнем дворе хлопает калитка, по дорожке быстро скользит тень и, спустя несколько мгновений, в нашей прихожей раздается торжественный звонок. Держась за стены, шатаясь и едва оставаясь в сознании, я спешу на лязг и дребезг, широко раскрываю дверь и, на миг зажмурившись от солнца и белой ткани Ваниной футболки, осторожно выхожу на крыльцо.
Я боюсь на него посмотреть, но обнаруживаю, что Ваня в полном порядке: завораживающий взгляд с искорками золота транслирует спокойствие, выгоревшие пряди забраны назад и усмирены темными очками на манер ободка.
Я малодушно отворачиваюсь, теряю себя от невыразимого ужаса, но старательно припоминаю все свои прежние коронные повадки и ужимки. Задранный подбородок, легкий презрительный прищур, вздернутая бровь, чуть оттопыренная нижняя губа…
— Лер, где ты настоящая? — тихо спрашивает Ваня, рассматривая меня в упор, и я вскидываюсь:
— А до тебя не дошло?! — получается наигранно и капризно, но он пропускает этот удар. Мотнув головой, подходит вплотную и шепчет на ухо:
— Скажи, что это неправда. Я поверю. Любую фразу можно вырвать из контекста. Ты просила верить только твоим словам, поэтому, просто скажи.
Меня уносит волной тепла, подхватывает поток солнечного ветра, кофе, карамель и миндаль горчат на губах… Это не парфюм, это запах первой любви, первого осознанного выбора, сопливой юности, неубиваемой надежды…
Но я должна ее убить, и, подавившись воздухом, исступленно и громко шиплю:
— Волков, ты совсем дебил? Это правда. Ты вовремя не обратил на меня внимания, игнорил, бесил, превозносил свою Ингу. Ты мне жизнь сломал, придурок. Вот и получай, — я упираюсь кончиком ногтя в надпись «Нежность», отхожу на полшага и смеюсь Ване прямо в лицо: — Я тут самая крутая, а не ты, и не Бобкова, уяснил?! Я тут королева. Спасибо, что спас; да и в целом было смешно наблюдать, как ты велся на мои россказни и трогательно хлопал глазками. Поздно, Ванечка, я два раза не предлагаю. Я ломаю даже самые красивые игрушки, если они не хотели мне принадлежать.
Его безмятежное выражение не меняется, но черты становятся резче, а щеки трогает лихорадочный румянец. Из черных глаз веет потусторонней, адской
— Стерва.
Шаги отдаляются, бодро щелкает замок калитки, летний день ослепляет яркими лучами, оглушает нестройным пением птиц, отравляет кровь металлическим запахом хвои, бессилия и несбывшихся чудес.
Ледяной сквозняк пробирается за шиворот, нутро выжигает боль. Затыкаю рот сжатыми в кулак пальцами, беззвучно плачу, задыхаюсь и оседаю на жесткий бетон.
* * *
Глава 51
Я еще долго торчала в комнате, повернувшись спиной к окну и вцепившись в подлокотники крутящегося стула, отчетливо слышала приглушенные голоса, шум мотора, шаги, стук дверей и снова — шум мотора, а потом меня накрыла немилосердная, мертвая тишина…
Ранний вечер, в великолепии остывающих оранжевых бликов, вдруг резко померк, от духоты стало нечем дышать. Я переползла на кровать, и все исчезло — кажется, сознание не выдержало кошмара наяву и попросту выключилось.
Я бы предпочла, чтобы с отъездом Вани моя никчемная жизнь тоже закончилась, но большой и безразличной вселенной пофиг на наши мольбы и горести, и вот, словно в насмешку, новое утро уже расцвечивает обои розовыми разводами, и за окном радостно орет полоумный петух.
Глаза болят от слез, воспоминания накрывают с новой силой, я дрожу и не могу пошевелиться. Смотрю в голубоватый потолок с сеткой сиреневых теней, снова проваливаюсь в сон, где меня подхватывают хороводы картинок из наполненного мечтами и надеждами мая… и отчетливо различаю кудахтанье кур, грохот леек и чей-то смех за соседским забором.
Ума не приложу, который час, но резко вскакиваю и, словив секундный вертолет, прямо во вчерашнем мятом платье и босиком лечу в палисадник. Семеню по острому щебню, врываюсь в калитку Волковых и, отдышавшись, вижу странную картину: посреди двора, браня наглых кур и щедро насыпая им пшена, в просторной отцовской футболке и моих кедах стоит мама.
— Проснулась, спящая красавица! — она мрачно на меня косится и зловеще подзывает пальцем: — Иди-ка сюда.
Покачиваясь и всхлипывая от разочарования, я возвращаюсь к дверям, обуваю кроксы и, с замиранием еле живого сердца, снова вхожу во владения Анны Игнатовны.
— Почему не на работе? — хриплю и покашливаю, и мама пожимает плечами:
— Я бы и рада, но по закону обязана брать выходные. Вот, это Энрико, — она указывает на статного петуха с перламутровой шеей. — Теперь твоя обязанность — кормить его и его дам, а по вечерам поливать помидоры и капусту в теплице.
Порывшись в кармане джинсовых шорт, она отдает мне Ванины ключи с брелоком в виде камешка с руной «Добро» и отставляет пустую миску. Я крепко сжимаю связку в кулаке, чувствую исходящее от нее магическое тепло и, не справляясь с полыхающей под ребрами болью, впадаю в ступор. Мама деловито поясняет: