Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
— Раньше тебе это нравилось, — горько усмехается он.
— А теперь я ненавижу себя за это!..
— Точно. Волков покусал! — Илюха поправляет пиджак, встает, вешает рюкзак на плечо и подает мне руку. — Пошли, пройдемся.
* * *
Я спрыгиваю на бетонный постамент, не слишком успешно отряхиваю от ржавчины юбку, разминаю затекшие ноги и вдыхаю прохладный, пахнущий хвоей и болотом воздух, а Рюмин прогуливается по влажному песку и,
— Решил устроить субботник? — я немало удивлена, а еще — довольна нашим разговором и едва сдерживаю слезы облегчения.
— Не-а, лучше! — Илюха игриво цепляет меня под локоть и настойчиво подталкивает к зарослям вишни, надежно скрывающим ведьмину покосившуюся баню.
Он останавливается у трухлявого, покрытого мхом крыльца, составляет банки на перекладину чудом уцелевшего забора, многозначительно роется в рюкзаке и подмигивает. В свете белого, обложенного тучами неба, в его руке тускло поблескивает новенький черный пистолет.
Мне активно не нравится такое развитие сюжета — в груди холодеет, а язык прирастает к нёбу. Тело становится ватным и рыхлым, и я оседаю на замшелые доски. Все начиналось слишком хорошо… проблема в том, что моральный урод, нарцисс и психопат Рюмин так не умеет.
Рюмин считывает мой испуг, и его мертвецки бледную физиономию перекашивает оскал, лишь отдаленно напоминающий улыбку и вовсе не призванный успокоить:
— Не бойся, это пневмат. Копия боевого «Макарова», а на деле — так, пугалка, — он вытягивает руку и, почти не целясь, нажимает на спусковой крючок. Раздаются два хлопка, и банки, одна за одной, с жалобным позвякиванием падают в траву.
Я теряю себя от ужаса, до боли в суставах стискиваю кожаную сумку, быстро оглядываюсь, но на пляже и в беседках безлюдно, в спину упирается бревенчатая стена бани, а пути к спасению преграждают непролазные кусты, большая вода и Илюха, с видом поехавшего маньяка размахивающий пистолетом.
Он выуживает из кармана связку ключей, выдергивает из забора жестяную заплатку, с противным лязгом рисует на ней мишень и снова стреляет.
— Во-от так! Потрачено! Йу-хху! — вопит он, но я не разделяю его восторга. В самом центре неровного круга зияет сквозная дырка.
— Пугалка, говоришь? — еле слышно мямлю я; Илюха садится рядом и специально наваливается так, что я больно бьюсь плечом о торчащую из стены доску. Сумка соскальзывает с коленей и плюхается в грязь.
— У него нарезной ствол, — монотонно поясняет Рюмин. — При желании можно и наглухо… если знать, куда целить.
Из желудка поднимается тошнота, лоб покрывается холодной испариной, зрение искажает рой черных мушек. Я в ступоре, и едва не теряю сознание. Все, что воспринимается четко — резкий профиль слетевшего с катушек Рюмина, запах его древесных духов и отблеск мутного солнца на мертвом металле. Я судорожно соображаю, как его успокоить, как разговорить, как, черт возьми, выбраться отсюда живой…
Но я и
Рюмин долго-долго всматривается в черное дуло, дергается и отмороженно улыбается:
— Вот ты смеешься, Лер… А ведь мой отец реально дал твоему слово, что только я, его сын, буду с тобой. Геннадьевич поэтому запретил тебе общаться со всеми другими пацанами. Но что теперь получается? Мой отец не сдержал слово? — Рюмин вертит пистолет в потных дрожащих ладонях, не убирая палец с крючка, чешет им лоб и, уставившись пустыми, бесцветными, расфокусированными глазами, сипит: — Ты же знала об этом, тварь. Как ты могла, а?!
Я съеживаюсь и отстраняюсь, но лишь сильнее царапаю спину о сучковатые бревна. Илюха меняется в лице и расстроенно приговаривает:
— Прости, прости, Лер. Ты не виновата. А того, кто виноват, я сегодня порешу. И дом спалю, Лер!.. За то, что моего отца балаболом выставил! За то, что я отцовскую последнюю волю не исполнил!
Рюмин впадает в истерику, повторяет бессвязный бред, дрожит и плачет. Он не в себе — не иначе, обдолбался таблетками, которыми приторговывает Аитов, или и впрямь сошел с ума.
Мозг заклинило, тело не откликается на его сигналы, но я, кажется, словила стокгольмский синдром и вполне понимаю шизофреническую логику Рюмина. Обхватываю его жесткое холодное лицо ладонями, разворачиваю к себе и, сквозь стук зубов, умоляю:
— Илюх, убери пистолет. Если это единственное, что так тебя расстраивает, то… не нужно! Ваня — тоже сын твоего отца. — Я выдавливаю улыбку. — Он твой брат. Видишь: дядя Толя может покоиться с миром.
— Чего? — Илюха моргает, и я цепляюсь за проблеск в его сознании:
— Не доходит? У Волкова др в августе, а у тебя — в апреле. Если подсчитать, получается, что тетя Таня как раз была на пятом месяце, когда они затащили Марину на вписку. Твой отец знал про его существование и постоянно намекал, что у тебя есть брат.
Я аккуратно убираю руки, и Рюмин матерится заплетающимся языком. Теперь я уверена: дело в таблетке, которую он, в надежде заглушить переживания, размешал в минералке. И скоро его не отпустит.
— А-а-а, так значит, вот этого ушлепка мне все время ставили в пример!.. — Илюха хихикает, икает и давится соплями: — Справедливый… Добрый… Уравновешенный… Да в кого ж ему таким быть, если он — мой братан?!
Он замолкает, пялится на меня, как на страшный глюк, резко толкает и, вцепившись в запястье, наваливается сверху:
— Всё равно ты будешь со мной… — В мой подбородок упирается ледяной мертвый металл. — Зря, что ли, я от тебя всех гонял. Видела бы ты, как Белецкий жрал землю перед тем, как сбежать в свой медицинский…
Рюмин пытается расстегнуть пуговицы на моей блузке, но левой рукой получается плохо — раздается треск ткани, и я из последних сил вырываюсь:
— Хватит! Илюх, очнись, это же я!