Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости
Шрифт:
В послевоенные годы Эмили не могла узнать историю своего происхождения, культурный контекст не позволил бы ей самой придумать историю столь прекрасную. Человеческие предрассудки обрекли ребенка на то, чтобы долгое время называться дочерью боша, а приемный отец Эмили одной-единственной фразой умертвил душу девочки.
Гордость в душе Пьеро сменилась стыдом, тогда как Эмили шла противоположным путем. Рассказы окружающих людей о семье и корнях каждого из них изменили сформировавшееся в детстве благодаря наличию социальных мифов представление этих людей о себе. Следовательно, существует возможность изменить самоощущение человека, которого волнует то, что говорят о нем окружающие его люди; то, что говорится, и то, как это говорится, чрезвычайно важно. Риторика – слова и жесты, в которые облекается рассказ о тех или иных событиях, – формирует внутренний мир человека.
Стыд и страдание
Потрясения психотравматического характера, по сути, являются проявлением того, что происходит в обществе. Переживший травму становится нервным, раздражительным, он снова и снова испытывает ужасные страдания, любое, самое незначительное событие может напомнить ему про пережитое и заставить мучиться. Однако любое общество предоставляет возможность человеку, пережившему потрясение, рассказать вслух о травме, что, в свою очередь, позволяет постепенно вновь обрести психологическую устойчивость; впрочем, может случиться и так, что рассказанное помешает обретению этой устойчивости. [3]
3
Марселла А., Дж., Фридман М. Дж., Геррити Э. Т., Скарфилд Р. М. Этнокультурные аспекты посттравматических расстройств, вызванных стрессом. – Вашингтон, Американская психологическая ассоциация, 1996.
В руандийском обществе неприлично жаловаться или плакать. Пережившие травму должны сохранять достоинство – спокойное выражение лица, может быть, даже безразличное, – чтобы замаскировать свое страдание. Но каждый вечер они могут рассказывать о том, что произошло с ними, какой была их собственная реакция на произошедшее, поскольку уверены, что никто не осудит их за этот исполненный ужасов рассказ. Когда пережившему травму не удается высказать то, что он хотел, или просто произнести фразу: «Видите, что со мной произошло», он может поступить иначе: превратить свою историю в подобие вымысла, сказки, – и тогда окружающие с вниманием и уважением ее выслушают.
Любой человек западной культуры, окажись он зрителем этой «театрализации» травмы, смысл которой в том, чтобы скрыть пережитую боль, обнаружил бы удивительную разницу: безразличие в первом акте, разыгрываемом в течение всего дня, и шокирующий эксгибиционизм во втором, начинающемся в вечернее время. Эта стыдливая риторика (маскировать страдание днем и демонстрировать его вечером) конечно же не способствует выставлению напоказ страдания и полученных стигматов – напротив, она заставляет человека безропотно принять собственное страдание.
Возможно, переживший психологическую травму страдает в той же мере, что и любой другой человек, испытавший нечто аналогичное, однако внешние проявления его мучений, сила его эмоционального расстройства напрямую зависят от окружения – тех, кто может убедить его выстоять правильным советом или адекватным поведением. Приглашение к разговору или, напротив, призыв к молчанию, внутренняя поддержка или презрение, помощь социума или изоляция пострадавшего придают одной и той же психологической травме различный смысл, в зависимости от характера, которым то или иное общество наделяет человеческие истории, [4] делая из одного и того же события повод для стыда или гордости, заставляя человека прятать его глубоко в себе или выставлять напоказ.
4
Саммерфилд Д. Критика семи предположений в пользу программ психологической поддержки жителей областей, затронутых войной // Социальная наука и медицина. 1999. № 48. С. 1449–1462.
Пьеро попытался совершить самоубийство, когда история его отца выплыла наружу и стала достоянием широкой публики. Эмили удивилась, насколько явно страдания прошлого могут превратиться в удовольствие, ведь она сумела узнать историю своей семьи и рассказать о ней другим.
Бывает и так, что обстоятельства, возникающие в период посттравматического переживания, ломают настройки, обеспечивающие психологическую устойчивость. Мугабо,
Взрослые, увидев, что он жив, перевязали его, окружили заботой, и ребенок увидел в их взглядах сострадание. Тем не менее процесс обретения психологической устойчивости не был запущен, поскольку в обществе, разрушенном кровавым геноцидом, слова потеряли былое значение. Днем, как и вечером, Мугабо было совершенно нечего делать, поскольку тех, кто мог бы его выслушать, больше не существовало. Ребенок стал пленником ужасных образов, отпечатавшихся в его памяти, ничто не могло помочь ему излечиться от воспоминаний о травме. Через несколько месяцев Мугабо начал страдать зрительными галлюцинациями, приведшими к серьезному расстройству психики.
Акайесу, напротив, имея рядом потенциальных слушателей, был вынужден замалчивать обстоятельства трагедии, пережитой им во время геноцида. Несмотря на большую вероятность того, что его слова были бы услышаны, он не мог их произнести. В его памяти вновь и вновь всплывал ужасный сценарий, случай, о котором невозможно говорить. Его отец был хуту, а мать – тутси. Когда начался геноцид, его родная тетя прибежала к сестре искать у нее убежище, и мать Акайесу спрятала ее в амбаре. Каждое утро Акайесу относил тете еду, но однажды вечером он застал своего отца держащим женщину за волосы и наносящим ей удары топором. Ребенок пережил кошмар, став свидетелем ужасной гибели тети. Женщина, как могла, защищалась от ударов, пока отец ребенка все бил и бил свояченицу топором. Ни единого слова или крика не слетело с губ несчастной, мужчина тоже не издал ни звука, а ведь эти двое прекрасно друг друга знали. Даже когда отец вернулся обратно в дом, переодевшись в чистую одежду, о случившемся не было сказано ничего.
В конце периода геноцида чета родителей Акайесу стала символом национального примирения. Его отец, хуту, женившийся на тутси, был избран судьей. В деревне говорили, что мудрость этого человека способствует укреплению мира. Один лишь Акайесу знал правду, но не мог ничего рассказать. Начав говорить, он бы убил своего отца и разрушил семью. Выбрав молчание, Акайесу невольно стал соучастником преступления. [5] Ребенок онемел. Но каждый вечер, когда он ложился спать и его бдительность притуплялась, ночные призраки старой трагедии оживали снова и снова, и немое кино с ужасной сценой насилия взрывало сознание мальчика. Акайесу надо было просто рассказать о случившемся, но, не желая быть ответственным за распад семьи, он молчал, стараясь заглушить голос совести: «Когда мне говорят о мудрости моего отца, я стараюсь ни о чем не думать, ничего не чувствовать». Убивая в ребенке его внутренний мир, молчание защищало близких ему людей.
5
Ионеску С., Рутембесса Э., Нтете Дж. Посттравматический эффект руандийского геноцида // Ионеску С., Журдан-Ионеску К. Психопатологии и общество. Травмы, происшествия и жизненные ситуации. – Париж. 2006. С. 99.
Душа Пьеро умерла, когда он начал читать архивные документы. Эмили была ранена фразой любимого приемного отца и смогла избавиться от болезненного чувства, жившего в ее душе, начав писать историю жизни своих родителей. Мугабо, выживший в условиях распада общества, не нашел слушателя, несмотря на поддержку со стороны взрослых. Акайесу, связанный по рукам и ногам обстоятельствами трагедии, выбрал молчание и таким образом заставил себя страдать. Не имея возможности избежать трагедии, каждый из этих детей решил, что превратился в пугало: «Вы – это вы, люди, потому что у вас есть настоящая семья и те места, где вы можете рассказывать свои истории. Если же я попытаюсь рассказать о том, что со мной случилось, я напугаю вас, и вы броситесь от меня прочь. Вы считаете, что я – человек, но я-то прекрасно знаю, что я – лишь его слабое подобие». Во всех этих случаях только рассказ, а иногда даже одна-единственная фраза может оказаться пыткой, уничтожить или, напротив, вернуть к жизни душу, пережившую травму.