Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости
Шрифт:
Горе победителю, ведь он насаждает среди нас тот порядок, который в итоге станет причиной его гибели. Гегель написал о «бессилии победы», когда Наполеон, покоритель Испании, спровоцировал там народные волнения, сплотившие его противников и придавшие им силы. Подобный феномен отрицательной победы мы сегодня можем наблюдать в Алжире, Израиле и Ираке.
Хаос беспрестанно изобретает не-воображаемые жизни. За пятьдесят пять миллионов лет уровень воды у Атлантического побережья Северной Америки поднимался шесть раз: вода затапливала все на своем пути. И каждый раз, когда вода отступала, возникали новые фауна и флора, о чем свидетельствуют окаменелости, и каждый раз появлялось что-то, чего не было прежде. Казалось бы, вода отходит, и экология должна восстановиться в том виде, который был присущ этой местности до потопа: системная адаптация должна была бы привести к появлению прежних животных и растений. Но нет! Потрясения повторялись пять раз, и каждый раз возникали принципиально новые формы жизни. [20]
20
Джексон Дж. Б. К. Сообщество – единство? // Science. 1994. Т. 204. С. 1412.2
21
Лики Р. Цит. соч. С. 224.
Мы не можем вести себя разумно в мире, где царит хаос, потому что это невозможно ни в каком смысле. Необходимо придать миру форму, чтобы отвечать ему и научиться вести себя в нем; нужно придать ему смысл, чтобы выработать и применить стратегию существования. Наша сенсорика происходит из хаоса, и наши рассказы наполнены смыслом, если касаются каких-либо событий. Эта неизбежная адаптация объясняет нашу любовь к мифам, предрассудкам и тиранам. Они спасают нас от хаоса, придают смысл новой суете, оправдывают наши потери, понесенные во имя величайшего счастья.
Предположим, что наше существование было бы полностью лишено состояния хаоса, тогда мы жили бы в рутине оцепенения, в состоянии не-жизни, предшествующем смерти. По счастью, некоторые моменты экзистенциального шума присутствуют в нашей памяти. Конечно, мы страдаем от них, но когда после катастрофы мы вновь начинаем их осмысливать – они способствуют формированию сюжетов для наших рассказов о себе: «Я – тот, с кем случилась невероятная травма, я стал героем романа о своем собственном существовании. Я лучше всех знаю о том, что со мной произошло и как я боролся против пережитого страдания. Мне удалось преодолеть смущение и непонимание, я стал ясно воспринимать ситуацию».
Мы вынуждены подчиняться смыслу текущих событий. В бесчувственном мире мы были бы лишь пустой оболочкой, лишенной признаков психики. Как только происходит событие, которое формирует наше представление о нас самих, наша ментальная жизнь начинается во всей своей полноте, насыщенная моментами боли и удовольствия, необходимых потрясений и спокойствия. Возвращение к жизни становится своего рода паранойей, поскольку мы начинаем лихорадочно искать все, что может иметь хоть какое-нибудь значение. «Когда я умру, вы сможете говорить все что хотите, делать все что угодно. Это для меня уже не важно, поскольку не будет иметь никакого смысла. И наоборот, когда жизнь возвращается в мое тело, я пытаюсь истолковать малейшие изменения вашей мимики и самые банальные слова: если я вхожу в такое место, где находятся люди, и они замолкают при моем появлении, это доказывает мне, что они говорили обо мне». Иррациональное является реликтом существования, отголоском момента переживания травматической агонии. Попытка хотя бы немного восстановить нашу психическую жизнь, интерпретируя самые незначительные намеки или чужие жесты, могла бы придать смысл тому, что и как мы воспринимаем: «Находясь в двухстах метрах от газовых камер, приятно слышать, что у тебя длинная линия жизни», [22] – свидетельствует бывший заключенный, умевший читать линии на руках. Вера в иррациональное в том контексте, где все говорит о смерти, выполняет защитную функцию. Когда мы чувствуем опасность, когда общество не защищает нас, мы пытаемся контролировать наше существование посредством какого-либо фетиша, талисмана, жеста или волшебной формулы. Пережившие травму (своего рода откровение инициации) создают собственную химеру, которую называют «взгляд на мир». «Я только что отыскал скрытую истину», – сообщает брошенный всеми человек, переживающий момент счастья от того, что вступил в секту. Ограничение смысла защищает нас и развивает в нас творческие способности во имя нашего величайшего счастья, в то же самое время создавая социальные химеры и отдавая на заклание некоторых козлов отпущения – во имя нашей величайшей беды.
22
Бьяло Ж. Зимой дни становятся длиннее. – Париж, 2002. С. 263.
История и стихийные бедствия
Стихийные бедствия порождают спонтанные ситуации почти экспериментального характера, что можно проиллюстрировать следующим примером: когда землетрясение или извержение вулкана разрушает остров и уничтожает тысячи семей, жизнь, которая затем постепенно возрождается в пострадавших местах и в людских душах, принимает новую форму, спаянную чувством солидарности. Мы считаем благородным испытывать чувство братства, а потом ищем причины, которые могли бы оправдать то иррациональное насилие, которое принесла катастрофа.
Неожиданно с грохотом рушатся стены, земля распахивается, обнажая бездну. Как это понять?! Как в мире может случиться нечто подобное, необычное, не
Когда приходит помощь, спасатели часто замечают, что моральные и иногда даже физические страдания проявляются в людях не сразу. Требуется пауза, чтобы человек мог осознать катастрофу, необходима работа памяти, которая может сохранить в нашей психике ужасные образы и тот грохот, который прежде мы и вообразить себе не могли. И только тогда пережившие травму начинают по-настоящему страдать, но на сей раз от собственного представления о том, что именно произошло и что – как им кажется – причиняет им боль. В целом расстройства после пережитого стихийного бедствия или травмы возникают через промежуток времени, варьирующийся от нескольких часов до нескольких месяцев. Наиболее сильные изменения происходят в людях на протяжении первого года с момента катастрофы и сходят на «нет» на второй год. [23] Можно было бы интерпретировать эту идущую на спад кривую на воображаемом графике следующим образом: в каждом человеке заложена природная, или спонтанная устойчивость. Однако мы не будем рассуждать так, отрицая роль человеческого оптимизма. Спустя месяц после травмы проходит примерно сорок два процента психических расстройств, к тринадцати месяцем это показатель падает до двадцати трех процентов, а через три года остается на уровне всего лишь трех процентов – это те люди, которых все еще мучает шум прошлого. Если бы мы довольствовались этой информацией, то должны были бы естественным образом предположить: «Значит, надо лишь подождать, и все пройдет. Человеческая природа так великолепно устроена, что жизнь сама врачует травмы».
23
Фоа Э. Б., Стейн Д. Дж., МакФерлейн А. Симптоматика и психопатология ментального здоровья у переживших катастрофу // Journal of Clinical Psychiatry. 2006. № 67.
Однако научный подход убеждает нас остерегаться столь поспешных выводов. Мы знаем, что любой вывод – это обыкновенный повод задавать новые вопросы, и мы легко обнаружим, что кривая графика, фиксирующая особенности человеческого поведения, находится под влиянием самых различных факторов. Уменьшающийся процент страданий оказывается всего лишь результатом естественной добродетели, которая связана с реконструкцией чувства солидарности и работой мозга, пытающегося объяснить случившееся. Те, кому требуется длительное время, чтобы оправиться от травмы, а также те, кто никогда не смогут сделать этого, – люди, отвергаемые коллективом. Вокруг них было много смертей, они находились во власти семейных и общественных предрассудков, и, изолируя их, им не дали возможность вновь социализироваться и тем самым изменить сложившееся у них представление о трагедии. [24]
24
Шаран П., Чодхари Г., Каветхекар С. А., Саксена С. Предварительный отчет о психических расстройствах у переживших мощное землетрясение // Journal of American Psychiatry. 1996. № 153. С. 556–558.
Тем не менее не все факторы повышения устойчивости являются внешними. Среди тех, кто страдает, велико число людей, испытывавших психические трудности еще до момента наступления катастрофы. Они были травмированы, изолированы от остальных или находились в больнице, и катастрофа вновь разбередила их плохо зарубцевавшиеся раны. Этот логически напрашивающийся вывод объясняет, почему, даже если обстоятельства получения травмы были одинаковыми, реакция каждого индивида оказывается отличной от других. Когда переживший душевную травму не обретает устойчивость, это вовсе не означает, что он бессилен это сделать или что он решил отдаться своему несчастью. Эта сложность вновь встать на путь развития свидетельствует о его внутренней хрупкости, которая была его отличительной чертой еще до момента получения травмы, в равной степени как и о несостоятельности его окружения. Когда семья не поддерживает человека и истории, связанные с жизнью в социуме, лишь утяжеляют ощущения, оставленные травмой (вследствие брошенности, каких-либо предрассудков или стигматизации), процесс обретения психологической устойчивости оказывается затруднительным: «Дети улиц – монстры. Заниматься ими бесполезно. Их место – в тюрьме». Этот жанр предсказаний, которые сами собой сбудутся, очень дорого обходится обществу в экономическом плане. Солидарность – вот подлинно доброе дело, когда мы знаем, что ребенок, вырванный с улицы приемной семьей, школой или каким-либо ремеслом, обходится обществу намного дешевле, чем взрослый, сидящий в тюрьме. Нисходящая кривая травматических потрясений, связанных со стихийным бедствием или проявлениями человеческой агрессии, не означает, что время делает свое дело, она лишь свидетельствует о том, что жизнь человека, перенесшего травму, начинает возрождаться в новом качестве.
Когда жизнь возвращается
Траектория нового существования, определяющего обретение человеком устойчивости, подвергается влиянию трех факторов, разных по своей природе.
• Структура события, наносящего травму, влияет на содержание этой травмы: после наводнения, разрушающего дом, приводящего к банкротству собственников и гибели нескольких наших друзей, мы ощущаем потрясение в меньшей степени, чем после изнасилования или убийства близкого нам человека. Мы многое прощаем природе, полагая ее невиновной, но очень долго страдаем от травмы, нанесенной нам другим человеком.