Ай да Пушкин, ай да, с… сын!
Шрифт:
— Это Михайловское?
Он даже оглянулся, сначала в одну сторону, затем в другую. Может где-то в стороне находилось то самое село, где ему предстояло почти год «куковать» в ссылке?
— Точно?
В ответ молчание.
Лишь лицо обдувал теплый ветер. Под ногами хлюпала вода. Где-то над головой весело чирикали птахи, предвестники весны.
— Черт, как Мамай прошел.
Да, очень похоже, кивнул Пушкин, вышагивая дальше.
Рядом с дорогой в оплывшем сугробе утопало пепелище — обугленные остатки сарая. В сером снегу вывороченными ребрами чернели бревна, над которыми
— Может заблудились, и просто не доехали?
Стал коситься по сторонам в поисках таблички-указателя. Больно уж разительно все увиденное отличалось от его воспоминаний из прошлого, да, собственно, из будущего. Ведь, в другом времени он уже был в Михайловском, посещая эти места туристом.
— Настоящая же разруха…
Дорога под ногами потянулась вверх, на холм. По обеим сторонам начали появляться первые крестьянские избы. Небольшие, черные, косившие на один край, они сильно напоминали осиротевших галчат, сидевших под дождем. Солома на крышах изб повыдергана, во все стороны торчат кривые слеги. Чернели провалами окна, без единого намека на стекло, где-то затянутые рваным холстом, где-то закрытые доской.
— Нищета… Какая же нищета, вашу-то мать, — матерщина вырывалась сама собой от увиденного, и даже усилий к этому не пришлось прилагать. Слишком уж страшная открывалась картина безнадеги и беспросветного отчаяния. — Как они тут, вообще, живут-то?
Не слышно было звуков, без которых сложно было представить сельскую жизнь крестьянина. Пушкин даже замер, вслушиваясь в тишину. Может просто не услышал мычания коров, блеяния овец. Нет, тишина…
— А вот и жители.
У околицы первой избы появилась сгорбленная фигура, с испугом таращившая на него глаза. И едва Александр повернулся к ней, как человека тут же, словно ветром сдуло.
— Чудно…
Прошел еще немного. Избы стали чуть посправнее, добротнее что ли. Крыши уже не были похожи на разворошенный строг, солома лежала ровно, слои плотно перевязаны, сгнившие куски заменены на новой, оттого и блестят. Появились сараюшки, похоже, для живности.
Словно предупрежденные кем-то, к дороге начали выходить мужики. За ними с опаской брели женщины. Где-то в сторонке «роилась» ребетня, сверкая голыми чумазыми пятками… на снегу.
Снимали шапки и молча кланялись. Серые изнеможённые лица при этом у всех были настороженные, вытянутые, словно опасались чего-то, ждали плохого. У женщин это особенно было заметно: горбились, смотрели исподлобья, кутаясь в темную одежку. Видно, жизнь тут далеко не сахар, раз в воздухе витает такое.
— Как зомби, в самом деле…
Он, конечно, совсем не поклонник такого кинотворчества, рожденного, несомненно, каким-то больным разумом. Однако, кое-что успел посмотреть одним глазом, чтобы иметь представление о современном кино. Словом, все сейчас вокруг него до боли напоминало декорации для одного из таких фильмов — мрачные покосившиеся избенки, звенящая тишина с угрожающими зазываниями воздуха, угрюмые люди с лицами землистого цвета. Как есть зомби-апокалипсис в одном отдельно взятом селе.
Уже чувствуя, что впереди его тоже не ждет ничего хорошего, Пушкин тяжело вздохнул. Махнул
— Как там говорилось в одной рекламе — хорошо иметь домик в деревне… Ха-ха-ха, — зло хохотнул, вспоминая приторную до ужаса телевизионную рекламу из конца 90-х — начала 2000-х годов про молочную продукцию. Там добродушная бабуся с румяными щечками с улыбкой наливала молоко в глиняный кувшин, а рядом за столом сидели пухленькие довольные детки с ложками и «наворачивали» сметану и творог. После видеоряда слащавый голос за кадром объявлял, как хорошо иметь домик в деревне. — Я бы вытащил всех этих заочных любителей села и ткнул рожами прямо в эту жижу, а лучше вон в ту навозную кучу. Потом бы послушал про домик в деревне. Чертовы инфантилы…
Когда до дома осталось не более двух — трех десятков шагов, на крыльцо вылетел какой-то мальчишка в полотняной рубахе, задрал ее и прямо оттуда пустил желтую струйку. Но увидев Александра у околицы, тут же рванул обратно.
— Ну сейчас начнется представление, — вздохнул Пушкин, прибавив шаг. Жутко хотелось стянуть с ног мокрые насквозь сапоги, натянуть на ноги что-то шерстяное и сесть у огня с кружкой горячего чая. — Встреча любимого «барина»…
И правда, через пару минут на крыльцо высыпало с десяток человек дворни самого разного возраста. При виде него зашушукались, задергали головами, прикладывая к глазам ладони. Наконец, кто-то осенило.
— Барин… — вскрикнул один голос.
— Господин… — сипло подхватил другой.
— Ляксандр Сяргеич… — выдохнул третий.
Один момент, и к Пушкину рванул сразу трое мужиков. Впереди всех, спотыкаясь и едва не падая, бежал пухленький мужичок без шапки и в тулупе нараспашку.
— Ляксандр Сяргеич, батюшка! — кричал он, задыхаясь от бега. — Милостивец! Родненький, что же ты пехом-то? Али разбойники напали?
Подбежал, и брык в ноги вцепился, словно повалить хотел борцовским приемом. Оказалось, обнимал.
— Мы же и не ждали… Как же так? Самолично по полям, по грязи своими белыми ноженьками, — квохтал он, словно наседка возле птенца. В ноги так вцепился, что и шагу сделать нельзя. — Сапожки мокрые! — жалобно с надрывом причитал, хлопая по голенищам сапог своего барина. Лицо при этом такое горестное сделалось, что впору было в церковь идти, и священника звать. — Ведь так и до хвори совсем недалеко. Ой, что я, старый дурень, такое говорю?! Совсем из ума выжил! Эй, Митька с Петькой, берите нашего батюшку на руки и несите в дом, к печи. Что встали, буркалы вылупили? Живо Ляксандра Сяргеича взяли!
Пушкин и опомниться не успел, как его на руках внесли в дом. Правда, от усердия парни на своем пути едва косяки с дверью не своротили.
— Сюды, сюды, нашего милостевица, кладите! — покрикивал пухлый мужичок, тут же бросаясь стаскивать с Пушкина сапоги. — Вот, Ляксандра Сяргеич, все ужо будет хорошо. Чичас все высушим, на ноженьки валенки оденем. А чтобы быстрее согреться, пуншу сделаю. Батюшка вам, Сяргей Львович, очень уже охоч до пуншу. Как приедет, так обязательно прикажет нести. Мол, живо неси, Михайла, пуншу…