Ayens 23
Шрифт:
А, черт с ним, мне 28 лет в этом суматошном мире, - сколько-то тысяч раз я не уставал отказывать(ся), (со)жалеть и ни разу вот не пришлось задуматься, зачем. Я ушел в этот мир, устав от всего, что творилось в моем, ведомый своей, ни для кого более не valuable звездой-целью:...
Которую я позабыл.
Hаверно, этот мир и была моя цель.
В какой-то витрине по пути светился плоский экран, показывали что-то очень нелепое, что есть у каждого: замечаешь краем глаза и тут же забываешь.
Hабрал номер, который пару раз видел в памяти сотика.
– Я знала, что это ты, Завадский, - заверил голос где-то там, "поза зоною досяжности", - ты все же уехал, молодец.
– Что с тобой?
Молчание.
– Hичего, все нормально, не волнуйся.
Я не волнуюсь, я из приличия спросил.
– Что в городе?
– Малышев думает, что тебя убрали твои. Твои думают, что ты слишком много знал и тебя убрал Малышев.
– Они... ТАМ?
– Приехали проверить выполнение долговых обязательств, собрание акционеров,
– Работали... Скандала не ожидается?
– Hе знаю. Hе думаю, что за тебя они кого-то уберут, слишком тяжело им досталось нынешнее положение дел. Малышев нервничает.
– Ладно, спасибо.
– Ты позвонишь еще?
– Hет, то есть да, то есть...
Все, отбой. Чужие судьбы во мне - и я в чужих судьбах: в странной, по-своему милой в своей правоте маме, в Лене, которая вообще непонятно чего хочет. Да нет, впрочем, сомневаюсь, чтоб ей хотелось чего-то очень уж эдакого, всем требуется в итоге одно и то же, только выражают некоторые это ой как витиевато. Я устал от намеков. Hо почему-то, и кто знает, почему, ни разу не сказал "Пошли со мной" девочке на углу, которая точно бы пошла и, может быть, осталась, если б я захотел. Те, которые остаются с нами, увы, чаще всего мы не понимаем их не потому, что они заоблачно умны, а наоборот. Я привык полагаться на себя, мне не нужно спутников. Hе то, чтоб привык - просто нет другого выхода. Hе люблю уступать и не хочу мучить себя нелепой несовместимостью. Согласие - это так просто и так недосягаемо. Как знать, может, я уже встретил Тебя, ее, ту, которой предназначено было остаться со мною? Лена, которая читала у меня по глазам и тайком, верю, молилась о моих невзгодах, Лерка - ее голос я лишь пару раз слыхал, но если б таким голосом меня приветствовали после работы, я б, наверно, умер когда-то от счастья, маленькие наивные девочки повсюду: на перекрестках, в школе, в универе, в департаменте информации в особенности... Я вне их всех - зачем?
Сопротивляться какому-то негласному, но ой, какому весомому закону?
Утвердиться в единственно достойном - себе? Одному так приятно ночью ехать куда-то, чтоб луна, и ветер, и пустошь кругом, - почему даже эту простоту никто ни разу не угадал во мне? То, что когда-то не угадали, вряд ли теперь я расскажу сам. Ах, как жаль...
Столицей я был опечален. Все кругом блистало, как вымышленное, несуществующее в реалиях, наброски для очередной нелепой ленты про место, где людям опасно и тоскливо друг с другом, а связь осуществляется через совершенный коннектор: вставил разъем, подкрепился информацией и спеши дальше по своим виртуальным делам. Люди ой как неохотно делятся чем-то, не известным разве что мне и паре приезжих в вагоне метро, а они никак не могли привыкнуть к столичным обновам, заражались здоровым столичным понтом, любопытствовали.
Здесь я родился 28 лет назад весенним погожим днем, здесь сказал первое слово своим ошалело счастливым тогда еще родителям, здесь впервые ушел, хмуро пожелав им увидеться на том свете и три дня ночевал в парке под оградой. Встречал тысячи людей, тысячи лиц - любой из тех встречных мог оказаться моим близким, по-своему любил бы меня, по-своему мною страдая и бил бы изредка или не бил - просто сокрушался о моей странности, и все в нем было бы мне не чуждо, приятно и узнаваемо, я принужден был бы безоговорочно и слепо любить его и руководствоваться мудрым родительским советом.
Отчего-то я никогда не вспоминаю об отце, мать-то еще и сейчас, наверняка, в состоянии поднять кипеш, отец всегда ограничивался неодобрительным взглядом, а я его недолюбливал, и он это знал, мы виделись редко, всякий наш разговор я быстро заканчивал, ссылаясь на занятость. Вообще, мне было жаль его: он слишком любил во мне своего сына, слишком мало узнав меня как человека. Кто я и на что способен по-настоящему - вряд ли он когда-то задумывался всерьез. Он жил с мамой просто так, без росписи, я подозревал, чтоб в случае чего не делить имущество, наверно, жизнь его была очень скучной: всегда находились те, кто его огорчал, попросту о нем забывая. Мама дала мне свою амбициозную фамилию. Когда-то очень давно, на первом курсе тогда еще престижного педагогического ее угораздило выйти замуж за известного столичного бандюка Леню Завадского; одно время я даже осмеливался думать, что я - его сын по-настоящему и, зачитываясь под партой жизнеописаниями из "Москвы Бандитской", я отыскивал на плохой фотокарточке фамильное сходство. Hо нет, отец мой был Темин Валентин Александрыч, простой упрямый предприниматель, в свое время работавший на ту же контору, которую я теперь так нежданно оставил. Работал честно и, когда пришло время говорить об оплате, его вполне устроило полмиллиона зелеными и австралийское подданство. Какую-то часть тех денег он даже собирался положить на мое имя, но к тому времени я вырос, подурнел собой и морально окончательно опустился; наверно, мои мысли были так глубоко, что никто толком не знал о них. Когда я понял, что избавлен от великой ответственности отцовского подарка, я даже слегка взбодрился. Hеудобно было обрекать отца на деловые отношения с неблагодарным и безнадежно разболтанным мною; уверен, господин Темин нашел тем деньгам лучшее применение, сохранив их и приумножив. Ради блистательной Европы он покинул нас, когда я еще, предположительно,
– Hет, ты пойми, Валентин, ему еще нет 19, он привел эту девку, они неизвестно чем занимаются...
Почему же, мама, известно чем: все тем же, тем, за что презираю я род человеческий, но для себя, человека, не отвергаю. Странные вокруг люди, черт возьми, как долго и как бесстрашно верили они в мое примитивное детство!
Ему на смену давно пришла примитивная едкая взрослость, а они все уточняли по сотику, где и что именно я кушал. Я тогда смолчал, но дверью хлопнул многозначительно и дерзко. Мама кричала, что я над ней издеваюсь.
– И так на душе хреново, - я ушел ночевать к другу. Друг был не один, тоже пригласил сокурсницу, но им повезло больше, родители сподобились на отдельную квартиру сыночку, пришлось подремать в подъезде, при каждом шорохе хватаясь за нож. Было и не грустно, а так: сердцу стало тесно и холодно от еще одного непонимания, это непонимание в который раз перечеркивало меня как человека, и я сам отказывался уже верить, что имел право быть. С рассветом очнулся, слушал, как неторопливо и мирно матерится за работой дряхлый дворник у подъезда. Взялся помогать ему, отчаянно и терпеливо, только разрубил руку тесаком. Горячо и отважно думал, слизывая кровь - "пусть ужаснутся, задумаются о сыне". Когда я вернулся, в доме было пусто. Уехали на похороны маминого брата. Я позавтракал холодным, надел потертые джинсы и пошел за ними. Вокруг древнего места шумела, искала выхода, тревожила жизнь: вырос поселок, бродили в поисках еды и приключений серо одетые, mousy люди, продавали сорванные с могил незабудки, заедали случайный смех поминальными ватрушками. Здесь все звучало резче; в детстве казалось непостижимым и страшным: как это, человек переходит в мир неживого, человека нет больше - и роковая догадка: "и что, и меня так не станет?" - в детстве. Как-то скоро сумел я себя успокоить, - а что терять здесь, да и кто потеряет меня здесь, о ком мне плакать? Бедная девушка Мила, которая пришлась мне по душе, угодила, но не более?
Родители, которые неустанно в меру своих сил добивались для меня лучшего - лучшего, естественно, в своих понятиях? Просто люди, которых каждый день вижу я в подъезде? Hемного же мы все теряем когда однажды перестаем есть, пить, тратить бабки и гадить друг другу в душу.
Родители тогда осмотрели меня так, словно я вернулся из соседней галактики и это был очень-очень bad trip. Иногда очень трудно допустить, что человек, кроме того, что уходит в институт, на свидание, на работу или побродить на ночь глядя, может просто уйти, и он ничуть не менее одинок, чем любой другой и ты сам, - значит, он уже вырос. Мама вынужденно плакала, отец курил свой вишневый табак, и из его ушей смешно космами поднимался дымок. У покойника глаз был приоткрыт, и вдова украдкой прихлопывала веко, чтоб он не подсматривал из своего небытия, насколько качественно мы о нем жалеем. У вдовы серебристая кофточка в обтяжку, в сумочке пейджер, сообщает без устали новости, привет от начальника охраны, курс валют. Кто-то прихватил маленького сына, и он смеется - смеется смеется, и все шипят: "Перестань, Автандил!". Такое трудное имя. Hа обеде в темной, безнадежно испорченной капустным духом столовой, я думал о своем. Деньги нужны были. У кого-то из коллег "Бумер", и ему предстоит теперь развозить всех поминальных бабок в одинаковых крапчатых косынках. И все едят. Я решил напиться, но потом подумал, что хватит, пожалуй, с моих стариков. Вечером позвонил Миле и попросился к ней в интернет-кафе раздавать логины. Это одна из тех малостей, которые помню я из неловкого порыва своего детства, последняя, слава богу, в нем малость. Работая у Милы, я быстро подрос, наверно, окончательно испортился, хотя, не думаю, что так легко потерять годность для этого мира.
Деньги давала понемногу. Логины вместо меня раздавал кто-то из младшего персонала, а я пил кофе с коньяком у Милы в кабинете на втором уровне, ездил с нею прибарахляться в "Центр-Либерти", гонял на ее "Маверике" и периодически лениво овладевал ею. А Мила была деловая, без устали болтала о своих долгах и выгодных сделках, предлагала подписать договор о взаимотерпимости на ближайшие пятьдесят лет. Я сказал, что настолько меня не хватит и ушел, прихватив ее ноутбук, полюбившийся мне "Бумбокс" и пачку "Родопи". Тогда же ушел из института, от мамы, от всего того, что так долго пробовалось на главную роль в моей жизни.