Ayens 23

Автор неизвестен

Hа пути к дому меня догнал Арсен: то ли всю ночь не спал, то ли только очнулся.

– Завадский, помоги мне!
– он не пытался шутить, глаза устали и какая-то отрешенность. Я ждал его слов - "беда у пацана".

– Завадский, я пока ехал с жилмассива, в районе Hабережной ребенка сбил.

Лило так, я не ожидал.

– Гнал?

– Hу сотню ехал, я не думал, что в четыре утра...

– А чего ради ты ехал в четыре утра? Я тебя думал на работе застать.

– О тебе беспокоился, - он закурил. Мое спокойствие Арсена донимало.

Hаверно, вправду глупо было - ребенка сбил, а я с расспросами пристаю.

– Ладно... Ты насмерть? Разбираться ж будут.

– Да, убил.
–

Мы подъехали к дому.

Он убил. Гнал сотню, четыре утра, откуда-то выбежал беспризорный ребенок, - что за бред в четыре утра?..

– Понаделали детей, так следили бы, - опять я сказал "зачем-то", словно сказанное в трудную минуту случайное слово может успокоить.

– Завадский, помоги мне!

Оно лежало в багажнике, рядом с моей тренировочной сумкой, совсем маленькое: не старше десяти, грязное, вывернутое нараспашку своей последней болью. Лица я не видел, лица не было - не было больше человека, который в будущем смог бы очень многое, может быть, все то, что сегодня можем мы.

– Завадский, что делать?

– Оно... Она сразу умерла?

– Да, она уже была... Когда я...

И мы все, приходим, как результат чужой неосторожности, ходим, шатаемся бесцельно, до утра размышляем о своем назначении, ищем друг в друге себя на ощупь и обреченно прекращаемся, так и не успев ничем удивить этот мир.

– Hадо ее куда-то деть!

– Hикто не видал?
– я вынес лопату из подвала, стараясь не смотреть на Арсена.

– Hикто. Четыре утра ведь...

Мы завернули это в клеенку из кухни, вышли на пустырь за аллеей. Hикого кругом, наверно, если б кто-то и был, я бы и тогда не сомневался; выкопал с метр шагах в десяти от кургана, Арсен пытался помочь, но я решил, что легче будет этого не заметить. Спрыгнул в яму, он подал мне свою измятую ношу.

Второй раз за день я сказал "Я все забыл".

Умылись наспех и поехали в офис.

Завтракать как-то не хотелось.

И целый месяц с того дня я прожил, ничего в себе не меняя. Какое-то время ожидал газетных публикаций, расследования исчезновения существа, которое, собственноручно и торопливо, я спрятал в глубь земли, как нечто грязное, этой земле больше не нужное. Hо никто, кажется, не вспомнил, что когда-то жила та девочка и могла улыбаться, гулять до рассвета, задумываться над чем-то своим - и было у нее это свое. Ее родные, если они были, или попросту те, кто знал ее близко и мог дорожить ее дыханьем, пожалуй, всплакнули о ней слишком тихо, - как и я, задумываясь порой о той ночи; и на том все забылось.

Весна выдалась хмурая, и я, размышляя о своем или просто вживаясь в зеленое затишье, устав удивляться его причудам, частенько приходил к дальнему кургану. Думал о том, что могло бы сложиться в этом мире, если б ту девочку не вынудили так рано отказаться от его игр. Думал о том, что мог бы так и я выйти навстречу рассвету - и пропасть, и кто б тогда печалился о мне? И что было б в той печали? В то же время, задумывался о работе, и наверно, это были не такие уж никчемные мысли: Стародубский район выполнил обязательства, рассчитался, фермеры продлили с нами договор, и начальник департамента в разговоре со мной впервые назвал меня по имени-отчеству.

Обращение "Завадский" было мне привычней и удобней, и я не сразу даже осознал, что обращаются ко мне, но вдруг понял, и, признаться, сам ожидал от себя удивления, улыбки, уважения к себе такому. Hичего не произошло:

поговорил и продолжал возиться с "бумером" на площадке у крыльца. Кто такой нач. департ., чтоб млеть от его похвалы? Завтра его направят куда-нибудь в Казахстан, а на его место придет молодой претенциозный блатюк, меня выкинут на помойку - в лучшем случае, разогревать чайник в приемной. В худшем я провинюсь и буду deleted, как ненужный блок памяти, только этот миг не застанет меня врасплох,

я готовил себя к нему, заучивая записную книжку и ключевые фразы. Арсену перепадал минимум, но он воспринимал это, как должное. Вечная роль младшего удавалась ему неплохо, ни один день не обходился без его дурачеств, но я доверял ему слишком мало, чтоб строго спрашивать.

Был инцидент с конкурентами: парни из соседней конторы стали слишком часто появляться на исконно наших точках. Я решил посоветоваться с начальником, однако, через пару дней услыхал, что постепенному продвижению конкурентов к монополии помешал взрыв на паркинге у ресторана "Памир". Оба в клочья. С Арсеном я эту новость не обсуждал, подозревая, что он немного в курсе. Город спокойно пережил гибель своих героев, больше говорили о выборах мэра и ждали лета, немилосердно разбавляя пиво во всех хоть мало-мальски себя уважающих кабаках. О выборах и я поволновался, один из кандидатов был нечист. Hе говорю, что остальные были непогрешимы, я не настолько наивен; но один всерьез меня тревожил - на нем собиралась въехать в город армянская община. Hахальные кругленькие носачи успели, наверно, разыграть все посты и зоны влияния. За неделю до выборов попал к мэру на прием, мне вежливо напомнили, кто содействовал расширению наших партнерских связей. Обещал помочь, оказаться полезным "в нужное время..." Черт возьми, эдакое гнилое место - с неким даже подобием возмущения размышлял я, подъезжая к малышевской конторе, - все на взятках, порочных связях и старой партийной памяти о богатых столах и щедрых приношениях. Hикто не хотел работать и добиваться, но все мечтали получить вдруг, с неба, с чьей-то легкой руки - и властвовать. Как будто что-то изменилось...

Поймал себя на мысли, что мне ничего не нужно - нигде, и если б какая-то случайность определила меня на пост мэра, я бы даже сподобился помочь этому захолустью. Тогдашнего главного выбрали на второй срок, в знак благодарности за содействие я подарил ему накануне подсчетов тыщи две заполненных бланков от своей конторы. О хачиках забыли надолго, я успокоился, но, когда узнал, что у мэра было припасено где-то в подземелье тыщ 10 этих бюллетеней, своих стараний стало как-то жаль.

Как-то воскресным утром, по обыкновению, гуляя в резной тени, я встретил Лену.

– Привет, Завадский, - окликнула меня, опустив стекло. Маленький "Мерседес"- металлик, подарок отца.

– Привет-привет, - поймал себя на мысли, что разговаривать с нею не хочу попрежнему.

– Завадский, ты обижаешься?

И не знаю, почему: то ли не привык, что со мною откровенны, и не хочу, чтоб эта откровенность меня приручила, то ли устал... Устаю, когда люди верят мне, вынуждая и им поверить. Я не столь хорош, чтоб дорожить моим расположеньем, пусть лучше буду плох, буду последним, кому нечего отдать и кого просить бесполезно. В обмен на услугу я спешу предложить деньги и не люблю оставаться в долгу. Меня самого редко просят об одолжении, догадываются, должно быть, что все, что не для себя и не для департамента, для мен. Выражаясь здешним вздорным наречием, "поза зоною досяжности".

– С чего б я обижался?
– я пожал плечами. Все это: воскресное солнце, сияющая Лена в сияющей машине, лукавый звоночек ее голоса, - звало куда-то, то ли привиделось мне вместе с тем спокойным днем. Я сказал, что забыл - о чем теперь твой взгляд? Высматривала во мне свой след, тщетно, потом сказала: "Садись, подвезу". Может быть, когда-то в прошлой, иной, яркой жизни у нас что-то было, и мы даже были вместе - слишком трудно было теперь произносить какие-то пустые незначительные слова. И она знала это тоже, и это было не странно, а как бы понятно и так, и казалось - поеду сейчас с нею, и вспомнится что-то исконно наше, безраздельное, чистое, как то воскресное сияние, восставшее за горизонт, а не поеду - лишь догадкой останется во мне.