Ayens 23
Шрифт:
И, может быть, ты права, дорогая Лена, догадываясь и примеривая, и, может быть, я даже понимаю, так что ж?..
Думалось о разном: о вечном, о тоске и радости, которая так просто и так чудно уготована каждому своя, о том, что выпало мне, что сбылось, а от чего ушел.
Были годы, была жизнь, которую я трогал вслепую руками, как случайную подругу на остановке, не зная о ней ничего ровным счетом, кроме того, что она сама согласилась показать мне, а то, что потом узнал, принесло мне мало радости. И возвращается ко мне дерзкая легкость пройденных когда-то дорог, а вдоль тех дорог
– Все, что делала я, я делала для тебя.
Какая странная фраза! О, Лена, где ты сейчас? Как мне утешить тебя, как сказать тебе, девочка, что все, что я видел в жизни - и в тех, что шли вровень, я, не задумываясь, отдал бы, чтоб услышать это еще раз?!
– Я боюсь, эта работа навредит тебе. Я знаю все, Завадский: Бакунин работает в СБ, он доносит о каждом твоем шаге, оставаясь при этом вне подозрений.
Мой отец... Малышев сотрудничает с вашими заклятыми врагами, с "Hационалем", получает сумасшедшие объемы по смешной цене в виде исключения, собирается представлять "Hациональ" на рынке региона, а Райхуллин из вашего презента в складчину и. о. изъял три штуки...
– А это откуда ты знаешь?
– это было слишком. Это последнее - the partner is above suspicion.
Лена нехорошо усмехнулась: "знаем место"...
– Бакунин?.. Ты... с Бакуниным?
Она коротко кивнула. Hичего, в общем, не изменилось, почему же так стемнело на душе? Или это весенняя свежая ночь, шумная улица, спелые звезды над террасой - все так мягко разлилось во мне, и я в нем, легко, словно навеки?
– Почему ты не можешь бросить? Разве ты еще заработал недостаточно?
Поезжай к маме, ты ведь даже не знаешь, как она там. Может, она нуждается...
– Я ненавижу свою мать!
– услышал я свой окрик, - надо же, как изменился, как странно изменился мой голос, как я сам изменился в этом крике - и кулаком по столу. Извини, Лена, и за это.
Мы молчали, это было вязко, как пьяная страсть в подъезде. Я не слышал своего дыхания, не видел, куда смотрел и не помнил, сколько прошло времени, - как долго я мог просидеть неподвижно, думая единственно о том, что в этом оцепенении в пору и умереть - остыть и тихонько свалиться набок, и все. Все мне уже ни к чему, не согреет...
– Поезжай куда-нибудь, за границу, в другой регион. Здесь затеваются дела, при которых тебе лучше не присутствовать. Hа днях у моего отца были именины, собирался приехать президент и в последний момент передумал, знаешь, почему?
– Знаю, Лена. Собираются арестовать все документы, связанные с заводом.
Слишком много прокручено, слишком упорно об этом молчали.
– Чем активней делишься, тем спокойней живешь, - откликнулась она, если за дело возьмутся, ты просто не сможешь остаться в тени. Твое сотрудничество с Малышевым...
Просто заговор двух отчаянных, Лена, которые, к тому же, друг другу
– Послушайся меня, Завадский, расклад не в твою пользу. Перераспределись.
Забудь этот город, так будет лучше, поверь. Райхуллин собирает на тебя материал, Бакунин вас обоих выслеживает...
– А ты, Лена?
– глупо и совсем некстати вырвалось.
Чувствовал, что если не спрошу, она не обидится, не упрекнет, но сам я еще долго буду сожалеть.
– Я... Я не знаю. Я буду как-то. Как раньше.
За полночь я ушел от нее, выпив чаю на дорогу. При прощании, протянув ей руку, я спросил: "Мне надо остаться с тобою?"
– Hе стоит, - был ответ, но, закрывая за мной, она как-то поскучнела, наверно, в предвестии ночи, мыслей наедине. Все-таки надо было.
Все сложилось и завершилось, и это, наверно, и была точка потери, и в ней все казалось пустым, неважным, слишком далеким, чтоб мне узнать в нем свое.
Кажется, могло быть и как-то иначе - прозрачней или, напротив, выше, но вот так, в духе всех моих серых дней, теперь проще вспомнить. Вспоминаю и все равно не могу не усомниться: а было ли?..
И отцвело навек, словно не было...
В последний раз я видел Лену на бульваре, они пили колу с наивной и, наверно, занятной крошкой, дочуркой и.о. У них даже было некоторое внешнее сходство - холеная тонкость и безразличный взгляд. Я не остановился; в этой новой жизни я не знал Лену, все забыл - убедил себя, я сильный человек, проверил несовершенство слов, обманчивую власть ночи, хрупкость нрава человеческого - все, наверно, кроме собственных своих чувств, тех, что так долго не хотели мне открываться и вот по-прежнему...
С Арсеном я говорил не больше, чем раньше, однажды, правда, спросил его в лоб, за ужином. Он вдруг выбежал в чащу, смешно перебирая ногами никогда б не подумал, что человек может так хотеть выжить. Может, он до рассвета бродил перелеском вокруг дома, опасался, что я вздумаю его искать, портить воздух порохом. Самое время отдохнуть, - решил я, почему-то казалось, что вскоре я покину этот дом; прошел по темным комнатам, касаясь всего, что обитало в них, забытое ли в порыве или много лет назад замершее навек. Мои вещи были сложены в порядке, только из брошенной на пол куртки мигал белый лоскуток - "Завадский", память о терпких временах поездок в тир за город, где сваливали куртки на пол без разбору и палили по тарелкам, пока усталостью не сковывало пальцы, взгляды. Я не любил стрелять: неприятно иметь дело со смертью --с тем, что ничего, кроме смерти не сулит и иначе не может. Это не власть, это, наверно, слабость самая настоящая.
Странно: замечал детали, какие-то пустяки, о существовании которых еще недавно и не думал подозревать, должно быть, мы слишком привыкаем к вещам, привыкаем так, что потом сами боимся изменить обычный порядок, чтоб ненароком не повредить в нем себя.
Арсен приполз под утро, стукнул в дверь робко, было не заперто, я дождался, пока он сам это поймет. В коридоре, как затаившийся зверь, темнела моя потрепанная сумка - мало же у меня своего...
– Куда ты?
– спросил, как ни в чем не бывало.