Азов

Мирошниченко Григорий Ильич

Дьяка подсадили выше, на бревна.

– Вали! Бреши!

– Князь Пожарский во время Смутное в твердости стоял, без всякого шатанья, за государство Русское, был всенародно избран военным предводителем, – кричал, оглядываясь, Меркушка – спасал от захватчиков-поляков, – так вот его пожаловали землями, но к войску не подпустили. А потому не подпустили, что род Пожарских – из захудалых, незнатных. Но князю Пожарскому, – Меркушка многозначительно поднял палец, – великого ума мужу, ратное дело обычно!.. Ум Пожарского не расходится с умом народа!.. Измайловы,

Шеины, Салтыковы близки к измене и ненадежны. Чинами они хватили высоко, а разумом гуляют низко. В царских грамотах к войску пишут мерзостные слова, что казаки, и атаманы, и всякие ратные люди в полках отъезжают по дорогам в села и в деревни, бьют людей, грабят, и насильства делают, и в зернь играют, а в корчмах непотребства заводят! Есаула вашего Ивана Сапожка на кол посадили… А жалованья казакам и атаманам под Смоленском давать совсем не стали.

– Нескладные вести, – сказал Татаринов, – утехи мало в них.

– Отечество в опасности! – продолжал надрывно дьяк. – Смоленска нам теперь не отобрать. Не стало бы на Руси куда похуже смуты.

Толпа росла, шумела все сильней.

Выпив жадно жбан браги, Меркушка продолжал:

– На Быстрой реке татар вы побили здорово. Похвально! Возблагодаренье от царя поступит – знаю о том: при мне дьяк чернил грамоту. Но не похвалит султан Джан-бек Гирея. Муслы-ага повез Джан-бек Гирею по­слание султана с выговором за бой, столь неуспешный для татар, на речке Быстрой.

Татаринов удовлетворенно сказал:

– А вижу я: разум у Меркушки изрядный. Любо дьяка послушать. Досказывай, одноглазый!

Заслушались казаки дьяка Меркушку и не заметили, как в Московские ворота проехал высокий возок.

– Гей, казаки! Возок царский! – крикнул Татаринов. – Таких в Черкасске доныне не бывало!

Беглый Меркушка, даром что выпил много, вмиг выскользнул из толпы и побежал к реке. Гришка Нечаев тоже струсил и кинулся за часовенку.

По главной улице Черкасска медленно двигался высокий раззолоченный возок. Бабы, оставив на берегу не­достиранную одежду, побежали к своим землянкам.

Выйдя смело вперед, атаман Иван Каторжный внезапно остановился. Татаринов подошел к нему и почесал затылок:

– Не разберу, – сказал он, – возок-то царский, а казаки всё наши. Кони в запряжке, как лебеди; не иначе, царь! Что за диковина!

– Почто тут быть царю? – возразил Каторжный.

– А ежели то все же царь? – озабоченно настаивал Татаринов.

– Недоглядели, знать, башенные сторожа. И перелазные проспали. Надо б всем войском быть на конях, палить из ружей, звонить в колокола. Пошли-ка кого-нибудь к часовенке.

Побежал казачонок. Колокола зазвонили.

Вороны, кружа, поднялись стаей. Закаркали, махнули за Донец – примета недобрая. Казаки стали палить из ружей недружно и вразнобой. На коней вскочили че­тыре сотни казаков.

Солнце поднялось высоко на зеркальном небе. Черкасск притих в ожидании.

Царский возок двигался тяжело и медленно. Красные спицы его колес едва вертелись. На дверцах возка, бронзой украшенных, сияли медные

огромные кольца. Сияли еще вензеля на запятках и под выгнутым сиденьем возницы. Возница сидел заправский, царский: свисали белые пушистые усы; шапка, почти боярская, ведром торчала на затылке. Кафтан на вознице был армячный, белый; кушак – широкий, зеленого сукна.

– Цари не ездят так! – блеснув глазами, уверенно сказал Каторжный. – Должно, какой-нибудь боярский сын! Встретим, Татаринов?

– Ну, встретим! – И они пошли навстречу карете.

Вслед за возком двигались колымаги, туго набитые добром. На колымагах сидели казаки, а по бокам цепочкой ехали конные. Расправив спину, возница важно натянул вожжи, и белые кони, утомленные дальней дорогой, остановились.

Два казака соскочили с запяток возка и схватились за кольца в дверях. Возница разгладил усы и бороду. И – все обомлели.

Из царского возка вышел высокий и бледный атаман легкой станицы Наум Васильев. Три года он не был на Дону. В родной Черкасск вернулся, а с места сдвинуться не может. Глаза слезятся, волосы словно снегом посыпаны. Заплакал Наум Васильев, держа шапку в руках.

Тут подбежали Каторжный, Татаринов, дед Черкашенин, Демка, Афонька, Левка, Осип Петров, – слетелись казацкие орлы, целуют, обнимают товарища.

– Донские казаки! – взволнованно сказал Каторжный. – Недаром нашу землю греет солнце. Науму Васильеву слава!

– Слава Васильеву Науму! Слава!..

– Черкасск узнал? – спросил не скоро Татаринов. – Здоров ли? Гляди, какая честь. Возок-то царский! Добра-то, видно, привезли немало!.. Ой, казаки! Катите бочки с пивом! Душа горит. Слава Науму!

– Стойте, – сказал Наум в тревоге. – Добра-то привезли мы немало. А нелюбви да горя еще больше. Войдите-ка в возок. Кого привез – спросите.

Все кинулись к возку. Пестрит в нем все кругом: ковры и коврики. Ларец блестит. А в углу – согнувшийся человек в царской одежде.

– Кого привез? – со страхом спросил Иван Каторжный.

– Привез Алешу Старого; не узнал? – с горечью сказал Наум Васильев.

– Что-то не пойму! Бились, что ли, с татарами в дороге?

– Запытан Старой в Москве!..

– О господи! Кем же? Царем?

– Боярами. Да царь тут, видно, руку приложил.

– Ой, сатаны! – вскричал Татаринов. – Бояре? Которые из них?

Наум молчал.

Алешу Старого казаки вынесли из возка и положили на зеленую траву.

– О чем бояре думают вверху? Скажи, Алеша! – расспрашивали Каторжный и Татаринов.

Старой молчал. Один из казаков, подойдя ближе, промолвил:

– Пытал Старого холуй царя, пристав Савва Языков.

– Ну, доведись нам встретиться!

– Не без царя ж то делалось? Аль своеволие пошло в Москве такое, что и царей не стали спрашивать? – с сердцем сказал Каторжный.

– Вот выбьем дурь! – злобно кричал Татаринов. – Эко пошло куда! И при царе Иване Грозном не было такого. Нет, казаки, так дале не бывать! К сухому пороху искра сестрой не лепится. На волоске терпенье на Дону.