Б/У или любовь сумасшедших

Трифонова Ольга

— Нет, — беспечно ответила она, — никого у меня нет.

В городе они зашли в маленький мексиканский ресторанчик, и она напилась.

Она, не любящая спиртного, просто очумела от этой слабенькой мексиканской водочки. Водочку подавали в широких бокалах-вазочках, и по краю вазочки проходила насыпь из тончайшей нежной соли. Из-за «Маргериты», примеряя платье в своей комнате с ситцевыми занавесками, она запела на мотив «Смеющихся ветров».

О, как ветры смеются

И улетают прочь.

Весь летний день

смеются,

Потом почти всю ночь.

Дана, дана, дана, дана,

Дана, дана, дана, дан, —

пела она и вдруг увидела в зеркале мистера Мюллера. Он стоял в дверях, опустив вдоль длинного тела длинные руки и смотрел на нее. Он смотрел так, что она не испугалась того, что он слышал, как она поет по-русски. Она испугалась другого: она поняла, что может полюбить мистера Мюллера и, наверное, уже любит его.

— Ха-ра-шо, — сказал мистер Мюллер и, наклонившись, поднял с пола стоящий у его ног горшок с маленьким деревцем вереска. Он поставил это деревце на столик справа от камина, около лампы-вазы с синим китайским рисунком.

Вечером втроем, Марципан лежал у нее на коленях, они смотрели у камина хронику Second World War^[7], и мистер Мюллер рассказывал ей об американских генералах. Вспоминалось «За рекой в тени деревьев». Около двенадцати подъехала парочка на «версае», загорелые, со снастью для виндсерфинга на багажнике. Мистер Мюллер, извинившись, сказал, что свободных комнат нет, и порекомендовал очень хороший и недорогой Мотор-инн буквально, ну буквально в четырех милях отсюда.

Вот о чем вспоминала Ирина, направляясь автобусом двадцать семь к площади Сен-Мишель.

О второй встрече с мистером Мюллером и о том, что было после, она старалась не думать.

Вышла после Люксембургского сада. Отсюда Муфтарка совсем недалеко.

С Ионой познакомилась через месье Марка. Седовласый, элегантный месье Марк опекал старика, как опекает смотритель средневековые руины. И действительно, у Ионы вечно что-то обваливалось и рушилось. Что было совсем естественно, ибо весной Ионины куранты жизни пробили сто ударов. Он знал Шагала и дружил с ним. В древних записных книжках тонким каллиграфическим почерком был записан адрес: «Allee de Pins З М. Chagal Boulogne Sur Jeine Ieine».

Там же почему-то встречался Питяров Г.А., живущий в Обыденском переулке в доме 13, квартире семь, в скобках: ГПУ, цитаты из Маркса, перечень красок для пейзажа «серо-голубого». «Перманент синий, умбра жженая, белила, охра и светлый кадмий». Высказывание Павла III о Бенвенуто Челлинни, пропуск в «Ламповую для получения технического аккумулятора» по 8/Х включительно, дневник первых дней войны, пережитых на Верхней Масловке, рецепты, «мысли и изречения».

Это было все, что осталось от столетней жизни неплохого художника, приятеля Марка Шагала, осведомителя ГПУ, народного комиссара искусств в Одессе, любящего мужа и нежного отца.

Да еще воспоминания о «кормлении проституток» в Париже семьдесят лет тому назад:

— Ты знаешь,

Дубровка, под малиновой мантильей на ней было золотистое бархатное платье в пышных складках на груди, а во время голода в Москве в переулках была тишина, хлеб продавали из-под полы на Трубной площади, на рынках изобилие фраков и смокингов. Осмеркин за табачную крошку приобрел себе такую одежду и щеголял в ней. А когда в Витебске был погром, одного пьяного белогвардейца стошнило: «Не могу, когда еврей меня за руку держит». А в Париже тоже был голод, мы голодали и мечтали попасть в больницу, чтобы отдохнуть от голода, и Марк голодал.

А двадцать шестого марта открылась выставка нашей группы на Рю де Фабур Сен-Оноре, ты не поверишь, над номером тринадцать выставлялся Боннар, правда, не из лучших, под номером сорок четыре — Дюфи, масло, как ни странно, были два замечательных ню Изера, чудный натюрморт Кислинга, не помню номер, кажется, восемьдесят два, неслыханно красивый Синьяк…

Ирина слушала его бормотание и думала:

«Какой же одинокой надо быть, чтобы прибежать к этому старику. Он все забыл, и для него Синьяк ближе и интересней того, что происходит сейчас на его родине».

— …маленький, очень хороший по цвету и воздуху Утрилло, Вламинк, а я… ты, конечно, будешь удивлена, Дубровка, я был под номером сто тринадцать. Пейзаж, несравненная бликовка и в то же время…

— Иона, в России переворот.

— Где?

— В Москве, в России, на улицах танки.

— На каких?

— На набережной Москвы-реки.

— А разве в Москве есть река?

— Но вы же прожили там почти всю свою жизнь, разве не заметили реки?

— Не заметил, — растерянно сказал Иона.

Он сидел у окна в глубоком кресле с рваной обивкой и очень напоминал знаменитый портрет Дидро, дом которого, кстати, был совсем рядом. Слезящиеся глаза Ионы с собачьей тоской смотрели на блеклое небо, и запах старика отдавал псиной.

«Пора его мыть», — подумала Ирина. Каким ветром занесло этого старика снова, через пропасть лет в Париж? Какая-то путаная история. Приехал в гости то ли к племяннику, то ли к кузену. В Москве внучка, забрав уникальную коллекцию живописи, отправила его в дом престарелых. Он ненавидел этот дом и страдал в нем, поэтому «домой» не спешил. Кузен-племянник был одинок и старика не торопил, а потом умер внезапно. Оказалось, что скромные сбережения и крошечную квартирку завещал вот этому старому, бездомному псу. Иона был счастлив. Призрак богадельни приводил его в глубочайшую депрессию. И вот теперь тлел на пятом этаже, не покидая квартиры последние десять лет. Дом был без лифта.

Его совершенно не интересовала ни прошлая, ни настоящая жизнь Ирины. Животный эгоизм, помогший ему дотянуть до столетия, исключал малейшее любопытство к другим. Ирину это устраивало: с ним можно было говорить по-русски. Совершенно безопасно. Вернее, можно было бы говорить, если бы Иона не говорил только о себе: о своих зубах, своих запорах, своей боли в икрах ног, своем прошлом. О будущем — никогда.

Ирина включила телевизор.

По улице Горького шла демонстрация. Парни с удивительными лицами. Ирина не помнила таких по Москве. Неужели забыла? Ведь не прошло и года.