Баба Яга и ее внучки Ягобабочки
Шрифт:
— Вот высплюсь… — прилёг на другой бок пахарь, — вот высплюсь, тогда и поудивляюсь.
И вновь он захрапел, а обидчивый Ошвердас сердится.
— Сейчас, — говорит, — узнает он, соня, что тут за мухи! Сейчас, — говорит, — я ему дубинкой-то прямо в носу щекотну!
— А вот этого, — возражает сестра пахаря, — делать не советую. Братец может очень сильно расчихаться.
— Подумаешь… Страх какой! — не слушает Ошвердас. — Мне ли вздрагивать от каждого чиха!
И потянулся он берёзовым сучком-дубинкой к носу пахаря, и пахарь нос наморщил, лоб наморщил, глаза широко раскрыл, голову приподнял,
Качнулась зелёная сосна, с неё шишки посыпались. Заржал саврасый конь, копытами затопал. От земли столбом пыльный вихрь поднялся, и завертел он Ошвердаса, подхватил, понёс по воздуху по-над пашней.
Летит Ошвердас, кричит:
— Расшибусь! Спасите! Помогите! Помилуйте!
А внизу шагал тот самый сеятель с большим, величиной с добрую бочку, лукошком.
Лукошко у сеятеля глубокое, широкое, шаг твёрдый, руки размашистые. Он как правою пригоршней из лукошка зерна черпнёт, как справа налево махнёт, так летит, рассееивается зерно поперёк всего раздольного поля.
Однако за делом своим сеятель Ошвердаса услыхал, в пыльном вихре углядел, смахнул с быстрого полёта к себе в лукошко:
— Откуда ты этакий встрёпанный?
— Из-под сосны я… От твоего братца…
— За что тебя так?
— За то, что хотел с ним побогатырствовать.
— Ха! — сказал сеятель. — На вид ты как будто бы и не мал, а ума-разума у тебя, похоже, недобор, недостача. Нашёл время в рабочую пору беспокоить пустяками трудовых людей! Ты братцу, поди, пахать или отдыхать мешал? Ну, что молчишь? Говори…
Ошвердас в лукошке жмётся, хмурится:
— Я всего-навсего щекотнул его разок, а он вот и расчихался…
— Так ты и меня щекотнуть пожелаешь? — смеётся сеятель, да только Ошвердас уже ни гу-гу.
За него сеятель говорит сам:
— Эх, парень, парень… Давай-ка я тебе и ума прибавлю, да и домой отправлю. Где твоя родная деревенька?
Но после похождений, приключений своих Ошвердас путь к родной деревеньке начисто позабыл. Он помнит лишь, что там, где раньше жил-поживал, всегда в летний день хорошо светило солнышко.
И он показал в сторону солнышка. И сеятель из лукошка Ошвердаса вынул, приподнял на широкой ладони, другою ладонью слегка подшлёпнул:
— Это тебе для прибавки ума!
Потом направил Ошвердаса головой в солнечную сторону:
— Сейчас увидишь и родную деревеньку!
Подшлёпнул ещё разок, и опять Ошвердас полетел-полетел да и плюхнулся в соломенную копну под окошками родной избы.
Отец, мать выбегают, бабушка выбегает, дивятся, глазам своим не верят, сомневаются:
— Ой! Вроде бы это наш сын, и вроде бы не сын…
А Ошвердас себя Ошвердасом уже не называет, он близким своим кричит:
— Сын я ваш! Конечно, сын! Только ростом стал повыше да ума у меня прибыло побольше… Запрягай, тятя, завтра утром лошадь, поедем вместе нашу пашенку пахать. Поедем вместе зерно для нового урожая рассевать. Настоящие-то богатыри — я теперь отлично знаю — только вот таким хорошим делом всё больше и занимаются!
Счастливые жемчужинки
(из таджикских сказок)
Совсем рядышком жили бедняк Рахмет и богач Салим.
Но меж их дворами была
Да и зачем было встречаться?
У Салима дом — полная чаша, дом — чуть ли не дворец, а у Рахмета — невзрачная лачуга. Салим просыпается, когда пожелает, а Рахмет встаёт ни свет ни заря.
Салим в тени сада на мягком ковре ещё только завтракает, а Рахмет уже наработался в знойном поле, и весь обед его там — всего лишь глоток воды да чёрствая лепёшка.
У богача Салима деньги к деньгам сами идут, а Рахмет, несмотря на своё трудолюбие, никогда в кошельке больше медной монетки и не держивал. Да если сказать правду, не было у Рахмета и того кошелька.
Ну а если так, то о чём же им было при встречах толковать? Совершенно не о чем! Вот они и не встречались, вот они и не разговаривали.
Но однажды вечером, когда Рахмет, взвалив на плечо мотыгу, шёл с поля усталый, калитка богатого дома скрипнула, распахнулась. Из-за калитки ласково прозвучал голос Салима:
— Что, сосед, не заходишь? Заглянул бы на чаёк!
Удивился Рахмет, даже мотыгу на землю опустил, но ответил с достоинством:
— Не захожу, потому что незваный… А вот теперь, если приглашаешь, то и зайду.
И отряхнул он полевую, рабочую пыль с обуви — и зашёл.
Салим быстренько ведёт его в садовую беседку, хлопает в ладоши, зовёт слуг, велит подавать душистый, со всякими сладостями чай.
Потом вежливо усаживает Рахмета напротив себя и тихонько, чуть не шёпотом говорит:
— Открой мне свою тайну!
— Какую тайну? — так и опешил вновь Рахмет. — У меня никаких тайн не водится. Вся моя жизнь, можно сказать, на виду. Почему ты решил, что у меня есть какая-то тайна?
— А вот почему… — говорит Салим. — Живу я, как ты знаешь, — в богатстве. У меня на пастбищах — табуны коней. У меня в кладовых — любого добра не пересчитать. Ем и пью я всё, что ни пожелается, одеваюсь и обуваюсь не хуже падишаха, — а вот покоя мне в моём собственном доме всё равно нет как нет… Вместе с богатством-то пришла в дом ко мне и целая куча родственников. Все они у меня вечно чего-то просят, все они вечно друг на друга всякую ерунду доносят, шумят, ссорятся. А пуще скандалят — моя жена, да мать жены, да тётка жены. Ничем на них не угодить, ничем не унять! Просыпаются с руганью, день проводят в ругани и засыпают, бранясь… А вот у тебя там, за стеной, на твоём небогатом дворе я каждый день только и слышу что песни да весёлый смех! В чём тут дело? Ведь у тебя тоже есть и жена, и, поди, мать жены — твоя тёща. А они — не ссорятся, а они не обижают, видно, и тебя… Так в чём же, ответь, ваша тайна счастливая?
Примолк Салим, пригорюнился, на Рахмета уставился во все глаза.
А тот поглядел на глинобитную стену, за которой находился его собственный двор, и плечами пожал.
— Этак вот сразу, — говорит, — я не могу ответить… Дай подумаю… Может, и вспомню, какой такой счастливый секрет прижился в моём доме.
Налил Рахмет себе полную чашку крепкого чая, стал думать, вспоминать. Салим тоже налил себе чашку чая, тоже стал пить-прихлёбывать, ждать ответа.
Выпил Рахмет одну чашку чая, выпил вторую чашку чая, винограда покушал, халвы покушал, а секрет вспомнить всё ещё не может.