Бабье лето
Шрифт:
Полдень еще раз соединил всех гостей за обедом. Многие из них решили сразу же затем уехать, чтобы засветло добраться до дома. Произнесли веселую застольную речь в честь красот замка и поблагодарили хозяйку за сердечный прием. Ответом на эту речь было пожелание благополучия гостям и скорой новой встречи. Ясное летнее солнце озаряло комнату, а цветы сада украшали ее.
После обеда многие гости уехали, а во второй половине дня разъехались все.
Мы, которым предстоял путь в Асперхоф, решили отправиться завтра утром.
За ужином зашел разговор о затее с наружными стенами. Я видел, что оставшиеся были одного мнения. Говорил мой гостеприимец, говорили Ойстах и Роланд. Все они держались моего взгляда. Меня тоже попросили высказаться. Я искренне выразил свое мнение. Такого суждения все, вероятно, и ждали. О средствах на покрытие предстоявших расходов мой гостеприимец говорил с Матильдой особо. Из-за того, что камни приходилось зачищать острыми молотками, издержки оказались больше, чем предполагалось вначале. Мой гостеприимец посоветовал поэтому растянуть
На заре следующего дня мой гостеприимец, Ойстах, Роланд, Густав и я отправились в дом роз.
Когда я, вспоминая последние дни, что-то сказал о сельской жизни и ее прелестях, мой гостеприимец заметил:
— Светская жизнь в городах, если она заключается в том, что всегда пребываешь в обществе чужих людей, либо ходя к ним в гости вместе с другими, либо принимая их у себя, — такая светская жизнь неплодотворна. Это такое же однообразие, как жизнь в местах, близких к большим городам. Людям хочется какого-то другого однообразия. Ведь всякая жизнь и всякое проявление какой-то местности — это однообразие, и оно прекращается с переходом к другому однообразию. Но есть однообразие такое величественное, что оно наполняет всю душу и охватывает своей простотой всю вселенную. Только избранным дано прийти к нему и подчинить ему свою жизнь.
— В мировой истории подобное, пожалуй, случается, — сказал я.
— В мировой истории это случается, — ответил он, — когда каким-нибудь большим делом, наполняющим его жизнь, человек придает этой жизни простую форму, освободившись от всего мелкого — в науке ли, где перед человеком открыто великолепное поле побед, или в ясности и спокойствии мировоззрения, сводящих в конечном счете все к нескольким долгим, но простым основным линиям. Однако и здесь есть меры и степени, как во всех других делах жизни.
— Из двух главных эпох, выпавших на долю человеческому роду, — отвечал я, — так называемой античной и нынешней, греко-римская дает, пожалуй, больше подтверждений сказанному.
— Вообще-то мы не знаем, какие были эпохи в истории, — возразил он. — Греки и римляне нашему времени ближе всего, мы произошли от них, а потому и знаем о них больше всего. Кто знает, сколько существовало народов и сколько неведомых исторических источников еще скрыто. Если бы когда-нибудь открылись целые ряды таких эпох, как Греция и Рим, можно было бы скорее что-то сказать по поводу нашего вопроса. А может быть, такие ряды были, но забылись, и может быть, пройденные дали мировой истории вообще забываются, когда появляются и спешат вперед новые дали? Кто через десять тысяч лет вспомнит греков и римлян? Возникнут совершенно другие представления, у людей появятся совершенно другие слова, из которых они будут строить совершенно другие фразы, и мы бы совершенно не поняли их, как не поняли бы, например, сказанного за десять тысяч лет до нас, даже если бы знали язык, на котором это сказали. Что такое, стало быть, всякая слава? Но если вернуться к нашему предмету, отвлечься от египтян, ассирийцев, индийцев, мидян, евреев, персов, сведения о которых до нас дошли, и сравнить нас только с греко-римским миром, то в нем было, пожалуй, действительно больше простого величия жизни, чем в нашем. Я не знаю, я никак не могу решить, чему я присудил бы награду — делам Цезаря или его сочинениям. То и другое так ясно, так сильно, так твердо, что у нас вряд ли найдется что-либо подобное.
— Но ведь и действовали и думали встарь, я думаю, в менее сложных условиях, чем наши, — сказал я.
— У них не было такой широкой арены, как у нас, — отвечал он, — хотя арена действий во времена Цезаря — Британия, Галлия, Италия, Азия, Африка — или Александра — Греция и Восток — была не так уж мала. Их внешние условия были поэтому легче. Но внутренние, при обилии участвующих лиц, большинство из которых имело вес в делах государственных, были едва ли легкими, не так-то просто было завоевать эти души, управлять ими своим словом, видом и делом, и сила, для этого необходимая, как раз и придавала человеку ту твердость, которой мы так часто в нем восхищаемся. Наша эпоха совсем другая. Она последовала за крушением той и кажется мне переходной, которую сменит эпоха, далеко превосходящая греческую и римскую древность. Мы трудимся над особой гирей мировых часов, не очень-то известной древним, чей ум был направлен преимущественно на дела государственные, на вопросы права, а порой и на искусство, — мы трудимся над естественными науками. Мы сейчас и не подозреваем, как повлияет труд над этой гирей на преобразование мира и жизни. У нас правила этих наук либо составляют еще мертвый капитал книг и аудиторий, либо применяются только в ремеслах, торговле, строительстве дорог и подобных делах, мы еще слишком захвачены бурлением этого начала, чтобы судить о его плодах, мы находимся еще в самом начале начала. Каково будет, когда мы сможем распространять по всей земле новости с быстротой молнии, когда сами сможем попадать в разные места земли с большой скоростью и за короткое время и с той же скоростью доставлять тяжелые грузы? Не станут ли благодаря легкости обмена богатства земли общими, так что все будет доступно всем? Сейчас какой-нибудь провинциальный городок и его окрестности могут со всем, что у них есть, что они представляют
Мы углубились в подробности этой темы и, обсуждая ее во время езды, пытались предугадать возможные последствия. Особенно упоминались те области естествознания, которые наиболее продвинулись и приобретали влияние, например, химия и некоторые другие. Роланд был решительно за нововведения, даже если они все перевернут, мой гостеприимец и Ойстах желали, чтобы то новое, которое должно остаться, потому что оно хорошо, — ибо далеко не все новое хорошо, — вводилось и утверждалось лишь мало-помалу, без потрясений. Переход длится так дольше, но зато он спокойнее, и последствия его прочнее.
После обеда разговор зашел о фонтанной нимфе в Штерненхофе, и мой гостеприимец рассказал мне, как она была приобретена. Один дальний родственник Матильды получил вдобавок к своему большому состоянию еще и немалое наследство. Он занялся коллекционированием. Он собирал монеты, печати, кельтские и римские древности, музыкальные инструменты, тюльпаны и георгины, книги, картины и статуи. В саду возле дома, стоявшего на возвышении, у него была большая площадка, которую он замостил, и оттуда в нескольких направлениях спускались в сад искусственные каменные лестницы. На парапете этой площадки и на обрамлениях лестниц были установлены статуи. Одним из величайших его удовольствий было расхаживать по площадке. Он часто это и делал, когда солнце налило вовсю и камни площадки обжигали подошвы. Статуи были у него, кроме того, на лестницах дома и в комнатах. Нимфа, принадлежащая теперь Матильде, находилась у него в павильоне для фонтана в саду. Он получил ее в наследство от двоюродного деда, во времена юности которого она, говорят, была изготовлена одним итальянским скульптором для какого-то князя, чья внезапная смерть определила ей другого владельца. Так по стечению обстоятельств попала она наконец к двоюродному деду, который был со скульптором как-то связан. Говорят, что с этой статуи и началась любовь родственника Матильды к коллекционированию. Когда он умер, в его завещании было велено продать все художественные произведения знатокам или любителям искусства, но не торговцам, а деньги, вырученные за них и за другие его вещи, распределить, исходя из оценочной стоимости последних, между дальними родственниками, поскольку ни детей, ни близких родственников у него не было. Но поскольку нимфа была самым лучшим художественным произведением, каким он владел, поскольку Матильда всегда восхищалась этим изваянием, поскольку она уже была владелицей Штерненхофа и уже собрала там прекрасные картины, ей было нетрудно назвать себя любительницей искусства и купить эту скульптуру. Матильду предпочли кому-либо постороннему, потому что таким образом произведение искусства как бы оставалось в семье, да и внесла Матильда в общее наследство большую сумму, чем то сделал бы кто-либо со стороны. Она доставила милое ей произведение в Штерненхоф и установила его в одной из зал. Лишь долгое время спустя, усилиями Ойстаха и моего гостеприимца, были построены между уже стоявшими там дубами стена плюща и грот у источника, и таким образом нимфа нашла более достойное и более эффектное место, ведь для зала она была великовата, да и поза и занятие к залу не подходили. Кувшин, из которого лилась вода, уже был, бассейн и скамейку сделали заново, алавастровую чашу Матильда прибавила из своего достояния.
В дом роз мы прибыли вечером. На следующий день я попросил у моего гостеприимца разрешения скопировать имевшуюся у него зарисовку кербергского алтаря и отвезти этот рисунок в подарок отцу. Он разрешил очень охотно. По предложению, сделанному по дороге в горы, зарисовка была исправлена Роландом и передана мне в улучшенном виде.
Я заперся у себя в комнате и много дней прилежно трудился от восхода до захода солнца, пока не закончил рисунок. Хорошенько упаковав его, я вернул моему гостеприимцу оригинал.
Больше я не задерживался в Асперхофе и поспешил в танн. Там я поднимался в горы, очень напряженно работал, очень много играл на цитре и читал свои книги.
Однажды, на исходе лета, я все это прекратил. Я упаковал ящики, уложил инструменты и относившиеся к моей работе бумаги в коробки и чемоданы, отпустил почти всех людей, снабдил ящики надписями, распорядился об их отправке и пошел в Лаутерскую долину. Там я нанял только старого Каспара и одного из молодых мужчин, особенно мне понравившегося, и решил довести до конца измерения на Лаутерском озере.