Баблия. Книга о бабле и Боге
Шрифт:
К Алику неслышно подкралась старушка – божий одуванчик. Сказала дребезжащим скрипучим голоском:
– Молодой человек, я вас понимаю. Мы все здесь любим бога. Но нельзя ли делать это немного потише. Здесь храм все-таки, а не стадион.
Он подхватил бабульку на руки, закружил, расцеловал в морщинистые сухие щечки, поставил на место и сказал шепотом:
– Можно, бабушка. Конечно, можно. Только тссс!.. – Он приложил палец к губам. – Не говорите никому.
Оставив старушку, Алик быстро растаял в воздухе. Совершенно обалдевшая бабулька повернулась в сторону иконостаса и начала истово молиться.
Идея сделать Аю мессией решала все проблемы. Если получится, он сможет вернуться домой. Мир не останется без защиты и присмотра. Никто не умрет, ничего не разрушится. Были, конечно, и минусы. Не желал он любви своей судьбы такой, но другого выхода Алик не видел.
«И потом, я же смогу возвращаться, – утешал он сам себя. – Неделю в Москве, неделю здесь. Люди всю жизнь на две семьи живут, и ничего…»
Как ни уговаривал совесть, а идейка все равно отдавала подлостью. Но подлостью допустимой, уютной и житейской. Да чего там, все же люди. Все всё понимают…
Зная Аю, Алик догадывался, что в восторге она от его предложения не будет. Несколько дней он продумывал план разговоров, уговоров и придумал, как ему показалось, гениальную стратегию. Артподготовку начал за две недели до решающей битвы. Внезапно у него резко увеличилось количество работы. Сырьесранский царь в очередной раз вильнул задницей. Миниумы начали бузить. Пробабленные вместо права на убийство тихой сапой продавливали новое право – на изнасилование. Обалдев от всеобщего безумия, среднеклассики ударились в дауншифтинг. Рабочий день Алика удлинился до 16 часов. Пришлось отменить выходные. Он приходил домой вымотанный и жалкий. Ая старалась ему помочь, чем могла. Создавала уют, зажигала свечи, кормила вкусной едой. Он механически ел ужин, смотрел на Аю тоскливым взглядом и шел спать.
– Любимый, чем я тебе могу помочь? – спрашивала взволнованная Ая. – Ты скажи, я все сделаю. Ты только скажи.
– Ничем, – усталым, потухшим голосом отвечал он ей. Отворачивался к стенке и засыпал.
Так продолжалось две недели. В очередное воскресенье им удалось вырваться на полдня в город. Они сидели в любимом кафе на набережной под белыми, хлопающими на ветру парусиновыми тентами, дышали морским воздухом и пили коктейли. Глаза Алика были красными от недосыпа, под ними темнели лиловые синяки, небритые щеки обвисли и жалостливо трепыхались от прибрежного бриза.
– Дорогой, я давно хотела с тобой поговорить, – решительно начала Ая. – Так больше продолжаться не может.
– Как – так?
– Вот так. Ты убиваешь себя. Понимаешь?
– Люди
– Да пошли они на хрен, эти люди. Кому они вообще нужны?
– Мне нужны. Я бог их.
– Обойдутся. Жили как-то до твоего вмешательства и сейчас проживут.
– А ты зачем меня на порку миниума повела – чтобы они без моего вмешательства жили? Поздно, Ая. Слишком поздно…
Алик чувствовал себя законченным негодяем. Что-то их разговор ему напоминал. Что-то очень знакомое… С Ленкой он так в Москве разговаривал. Круг замкнулся. Его жизнь здесь в Либеркиберии полностью стала похожа на его прежнюю земную жизнь. Как ни странно, он не расстроился. Только еще больше укрепился в правильности своих действий. И негодяем перестал себя чувствовать.
– Ну, я не знаю, – просила его Ая. – Ну, в отпуск уйди на пару недель. Ничего за пару недель не случится.
– Случится, многое случится. Сотни погибнут, тысячи жизнь себе поломают, миллионы шансы свои упустят. Случится, Ая, еще как случится.
– Хорошо, себя не жалеешь, меня пожалей. Я так больше не могу. Я с ума сойду. Скажи тогда, чем я тебе могу помочь. Хоть это ты сказать можешь?
Момент настал. Годы жизни с Ленкой научили Алика чувствовать такие моменты…
– А ты знаешь, скажу, – произнес он, посмотрев несчастными больными глазами на Аю. – Я вот подумал сейчас, ты и вправду мне можешь помочь. Помнишь, я про Антуана тебе рассказывал. Как мессией хотел его сделать, да не смог, потому что не любил. А тебя я люблю. Так что, если хочешь… я могу. Если хочешь…
– Не хочу! – резко и даже зло ответила Ая.
Алик растерялся. Этого не должно было произойти. Ая, конечно, девушка с характером, но по всем расчетам должна была сломаться. Ведь она любит его. Точно любит. Сомнений нет.
– Ну ты же хотела помочь, – пробормотал он. – Ты хотела. Я зашиваюсь. В чем дело?
– Мы миллион раз говорили. Ты вроде не тупой. Вроде умный, а не понимаешь. Алик, любимый, это твой путь. И пройти ты его должен сам. Я все для тебя сделаю. Я люблю тебя. Я жизнь за тебя отдам, если нужно. Ты бог. Ты можешь в душу ко мне заглянуть. Понять, что не вру. Но путь я за тебя пройти не могу. А если попытаюсь, это как… это как… как нож в спину тебе воткнуть. Не могу я этого сделать. Все что угодно, но не это!
– Дорогая, но это всего лишь абстрактные построения. Я помощи у тебя прошу. Ты меня слышишь?
– Этого не могу. Не мо-гу!
Если Ая втемяшила себе в голову что-то, переубедить ее было невозможно.
«Вот такой у нее бабский каприз, – раздраженно подумал он. – Мало мне от Ленки бабских капризов. Теперь и от нее».
– Алик, ну взгляни на ситуацию с другой стороны. Я же просто баба, самая обыкновенная баба. Я детей хочу растить. Щи мужу варить. Ну какой из меня мессия? Сам подумай.
Он подумал. Первый раз в жизни она с ним пыталась играть. Это окончательно вывело его из равновесия. Еле сдерживая себя от крика, шумно дыша и раздувая ноздри, он прошипел:
– Я тебя последний раз спрашиваю, будешь мне помогать или нет?
– Помогать буду, а мессией – нет. – Она отрицательно замотала головой.
– А теперь послушай меня, любимая. Я бог этого гребаного мира, и мне виднее, что здесь правильно, а что нет. И мне кажется, что моя единственная, любимая женщина, ради которой я предал все и всех, не щи мне должна варить, а жить со мной одной жизнью, одними интересами. Мне не помощь твоя нужна, мне ты нужна целиком. И еще мне кажется, что ты не должна, не можешь, не имеешь права мне врать. А ты врешь!
Он не выдержал и все-таки повысил голос. Включилась у него старая, отработанная, потрепанная и задремавшая почти программа семейных разборок. Ая как будто ждала этого. Без всякого напряжения она ювелирно попала в нужный истеричный тон:
– И ты мне врешь! – крикнула. – Не в помощи дело.
– Так я и сказал, что не в помощи. В общности интересов.
– И не в общности. Ну что, скажешь или дальше будем в кошки-мышки играть?
У Алика внутри все похолодело. Неужели она его раскусила? Не может быть. Да нет, шары пробные закидывает. Обычные женские хитрости. На такие трюки он давно не велся.
– Я тебе не вру, – спокойно ответил он. – Я тебе иногда не всю правду говорю. И то очень редко. А чтобы ты поняла, проведем сейчас небольшой эксперимент. Ты знаешь, что бог мессией может сделать только того, кого по-настоящему любит. Вот и проверим сейчас, люблю я тебя или нет.
– Но…
– Никаких «но», сейчас и проверим.
Сердце Алика забилось быстрее. А вдруг он себя обманывает? Вдруг действительно не любит Аю? Жить тогда не стоит. Подонок он тогда конченый. Еще одного Антуана он не переживет. Тем более не Антуан это, а Ая… любовь его неземная, из-за которой он детей предал. Он с трудом справился с волнением и начал произносить слова посвящения.
– Ая, любовь моя единственная. Жена моя, и дочь моя, и мать, и друг мой, и сын, и вселенная. Я бог всемогущий, бог этого несчастного, но такого прекрасного мира. Именем силы моей нарекаю тебя мессией. Равной мне во всем. И даю тебе силу творить чудеса именем моим. Аминь.
Ничего не изменилось. Они так же сидели друг напротив друга, под белым, хлопающим на ветру тентом. Минуту сидели, вторую, третью… Алик не выдержал и заикаясь, спросил:
– Ты что-нибудь ощущаешь?
– Не-а.
Опять замолчали. Он не решался попросить ее о чуде. Потому что, если она не сумеет, если не сумеет…
– А попробуй сделать что-то необычное, – быстро, бросаясь в омут с головой, выпалил он. – Стакан к себе придвинь усилием воли.
Ая раскрыла ладонь, поморщилась, покраснела от натуги. Стакан не двигался.
– Не получается, – сказала она.
Это была катастрофа. Алик ненавидел себя. Ненавидел настолько сильно, что внутри него зажегся маленький, но очень яркий огонек.
«Мне незачем жить, я недостоин, недостоин. Незачем…» – завертелась в голове одна и та же невыносимая мысль.
Он вскочил. Огонек внутри стал разгораться и пожирать внутренности. Еще секунду, и вырвался бы огонек наружу. И испепелил бы его. В прах превратил, в пепел невесомый. В последний момент Алик заметил метнувшийся со стола в раскрытую ладонь Аи стакан.
Алик застыл на мгновение, пытаясь удержать разгорающийся огонек внутри, а потом, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух, медленно опустился на стул.
– Сволочь, какая же ты сволочь, – простонал он. – Ты зачем надо мной издеваешься?
– Дурак, я люблю тебя. Хотелось тебя подольше помучить, да любовь не дала. Вот жалостливые мы все-таки, бабы, существа. За что и страдаем.
– Страдает она… это я страдаю, а ты развлекаешься.
– Думай как хочешь, но прошу заметить, это меня только что без спросу мессией сделали. Мне до твоих шуток далеко, дорогой.
– Ладно, оставим это. Ты скажи, ты теперь хоть поняла, что я люблю тебя?
– А я и не сомневалась.
– Ну и?
– И ничего. Ты ждешь, чтобы я тебе спасибо сказала? Хорошо, спасибо. И за возможности новые спасибо. Я тут подумала, очень в быту пригодятся. Спасибо еще раз. А миром править я тебе помогать не буду. Я уже объясняла почему. Кстати, дорогой, ты не находишь, что сегодня в мохито положили мало льда?
Ая сжала стакан в ладошке, и коктейль покрылся ледяной коркой. Спустя секунду жидкость промерзла до самого дна, и стакан со звоном лопнул. Она порезала пальцы, но все равно крепко сжимала льдышку с вмерзшей в нее мятой и кусочками лайма. С пальцев на льдышку сочилась кровь и медленно стекала на белый пластиковый стол. Ая, улыбаясь, смотрела на Алика. А он не улыбался. Собрав остатки воли, он попробовал выдержать ее взгляд, но не смог. Сломался через полминуты и опустил глаза.
«Кто она такая? – подумал. – Женщина ли, человек ли, другое неведомое существо? Не знаю. Но то, что она сильней меня, это точно. А еще я ее люблю. И еще я проиграл».
Он взял свой мохито, чокнулся с окровавленной льдышкой.
– За тебя, любимая, – сказал печально и выпил коктейль залпом.Он еще некоторое время пытался давить на жалость. Приходил домой поздно, уходил рано. Сетовал на обезумевшее население планеты. Не помогало никак. Ая сочувственно слушала его, устраивала ему волшебные трапезы и сеансы сексотерапии. И все. Полученные сверхспособности она использовала исключительно в быту. По дому летали швабры, тряпки сами смахивали пыль, а еда прыгала в висящие посреди кухни кастрюли. Даже летать в одиночестве она отказывалась. Требовала, чтобы он брал ее на руки, как и прежде. В конце концов Алику надоело изображать бурную деятельность без всякого результата. За пару дней он погасил им же самим раздутый кризис, и жизнь пошла по-старому. Будни сменялись выходными, он ловко научился пользоваться человеческими слабостями на благо мира и прогресса, ситуация медленно и неуклонно улучшалась. Одна беда, мучающие его вопросы никуда не делись. Наоборот, они выросли, окрепли и стали мучить еще сильнее. Тоска по семье приняла параноидальный характер. Он сотворил нечто вроде голограмм детей и жены и многие часы разговаривал с ними, что-то доказывал, оправдывался и даже плакал иногда. Делать это приходилось украдкой, на пустынном скалистом островке в море, чтобы не дай бог Ая не увидела. Он стал рассеянным, периодически забывал о делах в Либеркиберии. Думал постоянно, искал выход и не находил. Откровенного разговора с Аей он побаивался. Сказать ей, что их обоюдная великая любовь недостаточна ему для счастья и он хочет вернуться в Москву, казалось немыслимым. Один раз Алик все же заикнулся о проблемах. Очень витиевато и осторожно попросил ее совета. Мол, хотелось бы и детей повидать, и родителей, но на кого здесь все оставить во время краткосрочного, да-да, краткосрочного, конечно, отпуска, он не знает. Вот если…
– Если я решу за тебя, ты не выпутаешься, – ответила она. – Так и будешь метаться всю жизнь. А потом умрешь несчастным, а если бессмертный – жить несчастным будешь, что еще хуже. Поэтому не спрашивай меня ни о чем. Не рви душу ни себе, ни мне.
Больше скользких разговоров Алик не заводил. Понемногу он стал забивать на работу. Надоели ему гнилые разводки ради неведомого абстрактного прогресса. Физически не мог уже добро творить. Прогресс немедленно отомстил. Достигнутые с таким трудом количественные показатели почти вернулись к исходным значениям. Он, конечно, все исправил. Приложил титанические усилия, пару недель не поспал и исправил все. Но с тех пор возненавидел свою «работу» еще больше.
«Сизиф, вылитый Сизиф, – думал он по утрам, с неохотой отскребаясь от постели. – Добро пожаловать в средний класс. Скандалы с женой, нелюбимая работа ради денег и остальные прелести. Ну не ради денег, ради целей высоких. Все равно очень похоже».
Однажды на островке, разговаривая с голограммами жены и детей, он жаловался им на жизнь и неожиданно набрел на удивительную идею.
– Понимаете, – говорил он, расхаживая между фигур близнецов, Ленки и Сашки. – Я вас очень люблю. Я вернулся бы к вам давно, но не могу. Мир не на кого оставить и Аю. Погибнет все здесь без меня. А я их тоже люблю. Особенно Аю. Мне здесь самому все надоело. Ну потерпите немножко. Я придумаю что-нибудь. Обязательно придумаю… Вот вы меня понимаете, а она не понимает. Сам… сам, говорит. Вот побыла бы в моей шкуре, тогда поняла бы, как сам. Бога все критиковать могут, а вот сами бы попробовали…
Алик прислушался к своим стенаниям и замер, пораженный мелькнувшей догадкой.
«А действительно, – подумал он. – Она меня не понимает, потому что не знает, каково это – богом быть. Но ведь я же всемогущ, я могу ее и в бога превратить. Могу? – Он задал сам себе вопрос и ответил уверенно: – Могу! Пускай создаст мир сама того не ведая, пускай голоса услышит, как я. Вот тогда поймет. Тогда все поймет. Тогда не только о своем мире заботиться будет, но и об этом беспокоиться начнет. Господи! Да если бы я на земле мессией был, я разве сбежал бы сюда? Пахал бы как миленький на двух работах, пахал бы и не жаловался».
Алик посмотрел на неподвижные фигуры жены и детей. Они, казалось, ждали от него решительных действий.
– Вы что, – сказал он им, – на самом деле подумали, что я так могу поступить? Я знаю, Ленка, ты меня сволочью считаешь, но я же не конченый совсем. Правда, Сашка, не конченый? Ты меня всегда понимала, в отличие от матери. Неужели ты веришь, что я на любовь единственную муки свои переложить смогу? Скажи, веришь? Молчишь… Все вы молчите. Сам… сам… Нет, я не такой. Н-е-е-е-е-т!!!
Он закричал, по островку загуляло эхо и еще долго над морем раздавалось: «Ет-ет-ет-ет-ет…»
Голограммы исчезли, Алик сел на камень, чиркнул зажигалкой и закурил. Подул ветер, сорвал пепел с сигареты. Огненные искры обожгли ему лицо. В шуме ветра он вдруг услышал знакомый голос жены:
– Все куришь и куришь, – причитала она. – Куришь и куришь, куришь и куришь, кршишь, ршишь, шишь, шшшшшшшшш…
Он впал в депрессию. Раздражало все. Миниумы, среднеклассики, необходимость утром вставать с постели. Весь мир раздражал. Даже секса с Аей не хотелось. Он с нетерпением ждал ее месячных. Радовался втихаря, когда они наступали. Больше всего он раздражал себя сам. Иезуитская мысль, пришедшая в голову на острове, не давала покоя.
Сырьесранский царь докладывает ему о выполнении программы по уменьшению популяции быдла. В конце доклада он просит об увеличении цен на нефть еще на 5 %. Потому что деньги в стране, безусловно, способствуют смягчению нравов. А значит, в конечном итоге и росту количества нормальных людей.
«Ага, – тоскливо думает Алик. – Росту количества нулей на твоем счете они способствуют, демагог хитрожопый».
Находиться рядом с царем невозможно. Алика тошнит от одного его вида.
«Богом, богом ее сделай, и свободен!»
В четверг он разбирает очередную молитву ракового больного отца пятерых детей, единственного кормильца в семье. «…Пощади, Господи! Я так не хочу умирать. Мне нельзя умирать, у меня детки. Я все что угодно сделаю, если выздоровлю. Я на все согласен. Хочешь, жена умрет? Она все равно старая и некрасивая. Я согласен. Или даже дети. Не все, конечно, но двоих можно. Один аутизмом болен, а другой – весь в мать. А можно и всех, Господи! Я согласен. Только поправиться дай…»
«Вот видишь, мужик мыслит рационально. Сделай ее богом – и сам спасешься!»
Суббота, они с Аей в кровати. Редкий день, когда настроение немного прояснилось. Может, потому что выходной? У них любовь. Да-да, она никуда не ушла. Просто период у него сейчас такой. А любовь здесь, вместе с ним, и это многое искупает. Они целуются. Они проваливаются в транс, в медитацию чудесную. Финал близок… «А трахается она уже как бог!»
Алик устал. Он измучился. Он перестал ходить на работу. Целыми днями лежал в оранжерее, курил, кусал до крови губы и уговаривал себя:
– Я не сделаю этого. Я никогда этого не сделаю. Я лучше сдохну, но не сделаю…
Ая видела, что с ним творится неладное. Она испробовала все тактики. Сначала она как бы не замечала его состояния. Все нормально, все как обычно, просто любимый немного утомился на работе. Потом, наоборот, стала проявлять чрезмерную активность. Таскала его по музеям, спектаклям, старалась чаще склонять к полетам и путешествиям. В последние дни она сидела у него в ногах и плакала.
Из дома теперь Алик отлучался только для того, чтобы поговорить с молчаливыми фантомами жены и детей на скалистом острове. Иногда он им доказывал, что он бог и они должны это учитывать. Что у настоящего бога на первом месте его призвание. Что они должны быть счастливы, раз их принесли в жертву ради мира и процветания Либеркиберии. Потому что большинство людей подыхают просто так, без смысла. А они со смыслом… Через пару дней он, наоборот, каялся в грехах, катался по острым камням, рвал волосы и кричал, что он виноват перед ними. Что он мразь и нет ему прощения. Сменил их, живых, родных, любимых, на бабу выдуманную и на выдуманный мир. Но пусть они не волнуются, он сейчас пойдет, превратит ее в бога и вернется к ним. Он ради них в кого угодно ее превратит, хоть в жабу, хоть в змею подколодную.
Достигнув апогея самокритики, он вдруг запинался на полуслове, становился злым и надменным и начинал обвинять во всех грехах Ленку, Сашку и близнецов. Это они во всем виноваты. Всю жизнь его эксплуатировали. Им от него только деньги нужны были и защита. А что он испытывал при добыче этих денег, их не интересовало никогда. Вот и доигрались, сошел он с ума. Но пускай не думают, не надеются, даже с ума сошедший, он подонком не станет. Не предаст любовь свою единственную, Аечку неземную, не переложит беду свою на ее хрупкие плечи…
Алик балансировал на грани потери разума. К чему это могло привести в этом мире, даже представить было страшно.
В очередной раз вернувшись со скалистого острова, он застал дома удивительную картину. В оранжерее горели ароматические свечи, играла приторная музыка с гриппозными всхлипами саксофона, замечательная травка была устлана шкурами неизвестных животных. На шкурах в отблесках свечей стояла полуголая Ая. Ее белье можно было бы назвать эротическим, но слово «порнографическое» к нему подходило гораздо больше. Она медленно извивалась в такт музыке. От всего натюрморта веяло такой пошлостью, что Алик чуть не проблевался.
– Ты что, совсем сбрендила? – сдерживая рвотные позывы, спросил он. – Журналов бабских начиталась? Так врут там все. Я специально бабам в утешение это фуфло выдумал. Мужик либо хочет, либо нет, и никакие девайсы тут не помогут.
Ая съежилась, стала выглядеть жалко и нелепо. Изо всех сил стараясь не заплакать, она пролепетала:
– Но милый, я тебе сюрприз хотела сделать. Развлечь немного. Я же вижу, ты страдаешь.
– Да, страдаю! Страдаю, потому что из-за такой дуры, как ты, семью свою предал. Жизнь свою поломал. И вообще у тебя сегодня месячные вроде?
– Правильно, сегодня месячные, но я ради тебя… чтобы тебе… я же мессия, я все могу, вот я и попробовала… перекрыла краник на два часа. И получилось. Ради тебя…
Алика переклинило. Мессия?! Краник перекрыла?! Ради него?! Он ей… дар такой, а она… краник?! Помогать она, значит, не может. Людей спасать и к свету вести не может. А краник может. Внутри злость смешалась с обидой, в ярость превратилась булькающую. В глазах потемнело и… Он оказался в своей квартире.
Сперва он обрадовался. Вот и разрешилось все само собой. Не надо подлость совершать, выбор делать. А потом понял, что рано радуется. Не может же он быть во всех комнатах одновременно. Дома, в Москве Алик присутствовал скорее как виртуальный персонаж, беспомощно наблюдающий за действием со стороны… Непонятные, чужие люди заполнили комнаты. Врачи, менты, понятые-соседи хаотично и растерянно перемещались по квартире. В детской не по-детски орали близнецы.
– К папке, хотим к папке, пусти, к папке хотим!
Они колотили в запертую дверь, а няня никак не могла их успокоить. В его кабинете врач со «Скорой» заполнял бумаги и звонил по телефону. На кухне медсестра вкалывала Ленке успокоительное. Над женой склонился усатый мент и ласково шептал ей на ухо:
– Вот видите, как удачно получилось. И милицию вызывать не надо. Мы сами все зафиксируем, что смерть по естественным причинам произошла. Вам мороки меньше будет.
– Да, удачно, – голосом робота отвечала Ленка. – Это очень удачно.
– А вы, случайно, не знаете, где покойный хранил бумаги? Может, тайник какой или ключи от банковской ячейки? – спрашивал мент.
– Покойный, покойный, по… – Ленкино лицо сморщилось, и из глаз хлынули слезы.
– Чщ-чщ-чщ. Все не волнуйтесь, никаких вопросов. Что ж мы, не люди? Вы, главное не волнуйтесь. Мы с вами до конца побудем.
– До конца-а-а-а-а-а-а…
– Успокойтесь, все, ухожу. А может, у родителей? Вы, случайно, не знаете телефон родителей? Я в смысле, что родителям сообщить надо.
– До конца-а-а-а-а-а-а…
В спальне на своем необъятном, два на два, ложе лежал он, Алик. Он был мертвый и некрасивый. Лицо расплылось и пожелтело. Рубашка расстегнута, на груди виднелся след от укола с застывшей серо-бурого цвета капелькой крови. Рядом с ним, уткнувшись ему в плечо, лежала, причитала и плакала Сашка.
– Папка, ты зачем, хватит, ну вставай, папка. Не надо так прикалываться. Я уже не маленькая. Это маленькая я верила, а сейчас нет. Не обманешь. Я тебя пощекочу, как в детстве, и ты оживешь. Правда ведь оживешь? Ты же не предатель, ты не бросишь меня? Вы с мамкой ругались часто. Я не говорила тебе, но я всю жизнь боялась, что ты уйдешь. Я сильно боялась. А ты вот как ушел… Дура я. Папка, прости меня, не уходи. Ты же не предатель? Ты меня не оставишь? Па-пу-леч-к-а-а-а-а-а!!!
…Алик снова стоял в оранжерее. Ароматические свечи противно воняли. Гриппозно всхлипывал саксофон, Ая в порнографическом белье переминалась с ноги на ногу на шкурах непонятных животных.
– Мне домой надо, – сказал он тихо. Помолчал и добавил: – Очень.
– Так иди. Я тебя не держу и никогда не держала.
– Держишь.
– Не держу. Ты сам себя держишь.
– Я тебя люблю. Правда. Но мне надо домой.
– Иди.
– Помоги мне.
– Как?
– Ты знаешь как.
– Так не могу. Извини.
– Значит, ты лучше меня знаешь, что мне нужно? Думаешь, ты мудрая? Думаешь, ты понимаешь, что такое боль? Ты так думаешь, да?
– Да, – просто ответила Ая.
Ярость закончилась, боль закончилась, Алик стал пустым, как звонкий пионерский барабан. Но из этой пустоты появилась вдруг такая решимость, такая воля, что…
– Я последний раз спрашиваю, ты будешь мне помогать? Ты будешь следить за этим проклятым миром, пока я не вернусь? Да или нет?
– Нет, любимый, не буду, – прошептала она, закрывая изумрудные глаза, полные травяных зеленых слез.
Он вскинул руки к небу, парящему над оранжереей, взглянул на нее, как совсем старый, смертельно больной человек, и сказал:
– Любовь моя единственная. Жизнь моя и дыхание мое. Лучшее, что было когда-либо у меня. Я бог и человек, проклинаю тебя и предаю. Будь ты проклята, как я проклят. И будут твои страдания, как мои страдания. И будет твоя боль, как моя боль. И будешь ты богом, как я. И никто не отменит этого приговора. Да будет так.
На секунду показалось, что Ая превратилась в фантом мертвый, как жена и дети на скалистом острове. Оболочка пустая, иллюзия, не человек. А потом она ожила, и Алик все понял. Он подбежал к ней, рухнул на шкуры у ее ног, уткнулся лицом ей в ступни и завыл:
– Что я наделал! Прости меня, Аечка. Прости, я не хотел, я не думал. Я люблю тебя. Прости. Я все исправлю. Сейчас, сейчас…
Он встал на ноги и начал поднимать дрожащие руки к небу.
– Поздно, любимый. Свершилось, и исправить ничего нельзя.
Алик поверил ей сразу. После его проклятия она сильно изменилась. На лбу появилась вертикальная морщина, изумрудные глаза потемнели и стали цвета лесного болота, исчезла детская округлость лица… Вместо Аи на него смотрел… Демон… Гордый, много страдавший демон… Вдруг она улыбнулась, и из демона наполовину проступила прежняя Ая – рыбка золотая. До Алика окончательно дошло, что он натворил. Он закрыл ладонями лицо и заплакал.
– Ну что ты, милый, не надо, – улыбаясь говорила Ая. – Не надо, у нас мало времени, я должна успеть. Ты знай, я тебя любила. Сильно, по-настоящему. И любить тебя всегда буду. Помни об этом, милый. А за мир свой не переживай. Я присмотрю, я все сделаю. Другой у тебя путь. Иди, я отпускаю тебя.
– Нет, неееееееееееет!!!
Он заорал и бросился к Ае. Прижался к ее огрубевшему, жесткому и сухому лицу, стал целовать ее, как будто мрамор стесывать, чтобы отошла, оттаяла. На мгновение ему показалось, что еще чуть-чуть, и получится, вернется прежняя Ая, умрет демон страдающий. Но она оттолкнула его, и силы в ее руках было так много, что он упал на мягкие шкуры.
– Нам нельзя, любимый. – Она опять улыбнулась, и, как солнышко из-за туч, появилась прежняя Аечка. – Очень хочется, но нельзя. Давай просто посмотрим, запомним друг друга. Ты себя не вини ни в чем, пожалуйста. Я только сейчас тебя поняла, когда сама… Страшно это, богом быть. Нет добра и зла, нет дьявола. Есть бог, и в нем все. Страшно. Но ты не виноват. Такая судьба. И у тебя, и у меня. Зато мы любили… Любовь стоит ужаса.
– Нет, нет, я никуда не уйду. Я передумал. Я не хочу. Все будет как раньше. Мы будем вместе. Мы будем летать, и караоке, и любить. Я обещаю, я клянусь. Прости меня. Ты слышишь, я клянусь…
– Не будет, любимый. Нам совсем немножко осталось. Не от нас это зависит. Я знаю. А откуда знаю, не спрашивай. Знаю, и все.
– Тогда я вернусь. Скоро. Мы же сможем видеться?
– …
– Ну хоть иногда?
– …
– Ну хоть когда нибудь?
– …
Ая молчала. Из ее потемневших глаз катились темные слезы. Алик физически ощущал, как между ними шариком от пинг-понга заметалось страшное и холодное слово: НИКОГДА. Шарик летал все быстрее и быстрее, а потом превратился в тонкую дрожащую нить. Только нить не связывала их, а наоборот, разъединяла.
– Никогда? – шепотом спросил он.
Она кивнула.
– Я тебя буду помнить, Ая. Каждую секунду, каждый миг, каждый вздох я буду тебя помнить. И любить.
– И я тебя.
Они стояли друг напротив друга, смотрели, впитывали, запоминали и плакали. Сиреневое закатное небо над стекленной крышей быстро чернело. Горели ароматические свечи, гриппозно всхлипывал саксофон. Они плакали. Тропические птички истошно орали о чем-то, и яркие желтые цветы закрывали свои бутоны на ночь. А они плакали. От слез мир перед глазами Алика стал расплываться, таять, как глупые пахучие свечки. Он напрягал зрение, старался удержать мутный, размытый контур Аи.
– Я вижу, вижу, – твердил он себе. – Вот губы рыбки золотой, а вот потемневшие от слез и страданий огромные глаза. А вот прядь медных волос. Я вижу…
Он продолжал заклинать себя, даже когда мир расплылся окончательно. Даже когда темнота наступила. И когда он провалился в эту темноту, он все равно повторял:
– Я вижу, вижу, вижу.Часть 6 Свобода
22 Возвращение джедая
– …Смотри, сука. Внимательно смотри. Ты думал, шутки с тобой шутить будут? Все, пиздец, кончились шутки! Где документы? Отвечай, падла! Где документы, я спрашиваю!
Усатый полковник навис над Аликом, уткнувшись своей перекошенной мордой ему в его лицо. Слюна, брызжущая изо рта полковника, долетала до носа и щек Алика и оседала на них, противно жаля кожу. Руки выкручивали два дюжих омоновца в масках. Полковник перестал орать, выпрямился и отошел в сторону. Скрюченный омоновцами, Алик увидел поролоновые останки слоника Элика на красивом паркете из красного дерева. Потом он услышал волнообразно, на двух нотах, воющую жену:
– И-иии, И-иии, И-иии…
Сашку он не видел полностью, только руку, растирающую ушибленную, распухшую коленку. Какая-то часть Алика еще продолжала шептать: «Я вижу, вижу…» – и удерживать в себе расплывающийся образ Аи. А другая его половина не могла поверить в реальность полковника и омоновцев, обыскивающих его квартиру. Конкретный московский мир казался призрачным. Либеркиберия была реальнее в тысячу раз. И Ая… Резкий переход ошеломил его, разорвал напополам. Он никак не мог собраться в единое целое. Пытался судорожно сшить две свои половинки и не мог. Из ступора его вывел спокойный голос дочери: