Бабочка маркизы Помпадур
Шрифт:
– Почему?
– Прости меня.
– Неужели ты все еще желаешь…
– Я не желаю, – Жанна оперлась на руку. – Тогда я осмелилась подумать, что… не желаю быть фавориткой короля. Зачем король, когда у меня есть чудесный муж? Я и сейчас так думаю. Ты тот человек, с которым я готова прожить всю жизнь, зная, что ты никогда не предашь.
Это признание было удивительным. И сердце Шарля
– Но в тот миг, когда я дерзнула принять решение… все и случилось.
– Совпадение. Ты переволновалась.
– Я боролась. Я не желала уступать, думая, что у меня хватит сил справиться с болезнью… – она отвернулась, скрывая слезы в глазах. – Она являлась ко мне во снах. Моя матушка…
– Она мертва.
– О да, я говорила ей, что она мертва и не должна вмешиваться в мою жизнь. Но она лишь смеялась. Твердила, что предсказание должно быть исполнено, что я умру, если буду упорствовать. Я взяла другую судьбу, и теперь уже не отступить.
Слеза, сорвавшись с ресницы, покатилась по щеке. А на губах играла прежняя, чуть лукавая улыбка, столь знакомая Шарлю.
– Видишь, я уже могу играть… умею притворяться. Мне поверят. Но лишь ты один будешь знать правду. Сердце Жанны принадлежит тебе.
– Хочешь, я увезу тебя? В Англию. В Испанию. Хоть на край мира!
– И что мы будем делать на краю?
Ее смех подхватило эхо, и море качнулось, норовя приблизиться к этой удивительной женщине, которая не пожелала умирать. Мог ли Шарль осуждать ее?
Ничуть.
– Я не смогу остаться с тобой, – сказал он, целуя руки. – Это будет слишком больно… позволишь мне уйти?
– А ты позволишь мне вернуться в Париж?
– Конечно… но сначала ты поправишься всецело. Обещаешь?
– Да.
Времени оставалось немного. Но эти дни на стыке осени и зимы, сама зима с ее студеным ветром и редким снегом, что рождался над морем, принадлежали лишь им. Это было счастливое время, когда каждый берег другого, зная о предстоящей разлуке.
После того побега королевы не стало.
Он пришел к ее дому, где не был целую неделю. Осень. Дожди. И мама не выпускала из дому, сама провожала до школы, а потом и назад, за руку держала, как маленького. Он не противился, пусть будет, если ей так спокойнее.
Мама приглашала в дом гостей. Правильных мальчиков и девочек-отличниц.
Она не говорила, как прежде, что с них следует брать пример, но лишь робко предлагала поиграть. Ланселот пытался. Он рассказывал
– Ерунда какая, – сказал Санька, который был на год старше и думал, что он самый умный. – Человек-паук круче.
Едва не подрались, но успокоились – мама рядом, на кухне посудой гремит, но явно прислушивается ко всему, что происходит в детской.
А за окном дождь. Серый. Стылый. В такой страшно бежать, но однажды он решится, когда станет невмоготу.
– Ты просто ничего не понимаешь в рыцарях, – сказал он Саньке, а тот хмыкнул и ответил:
– Зато ты понимаешь. Бегаешь за этой… шалавой.
Слово было запретным, из тех, которые взрослые употребляли, думая, что никто их не слышит. Ланселот не знал, что оно означает, но явно что-то нехорошее.
– Ты о ком? – уточнил он, раздумывая, сумеет ли Саньку побить. Тот ведь старше и выше. И занимается со школьным физруком по особой программе…
– О Каринке твоей.
– Она хорошая…
– Ага. Она сиськи за деньги показывает. И с парнями в сарай ходит. Сказать зачем?
Договорить он не успел. Вдруг стало неважно, старше ли он, сильнее… главное – вцепиться в горло, сдавить и держать, не обращая внимания на слабые тычки и девчоночий визг.
– …отпусти…
Его отодрали силой, и сквозь туман он видел синие пятна на Санькином горле. И покрасневшее его лицо. Губы пухлые. Страх в глазах.
Пусть боится! И всем скажет, что никто не смеет порочить королеву!
На следующий день пришел участковый и о чем-то долго говорил с мамой и папой. Мама плакала. Папа был мрачен. Участковый и с Ланселотом говорить пытался.
Понимает ли он, что едва не убил Саньку?
И что его теперь поставят на учет?
И что нельзя бросаться на людей… и много чего, но все – пустое.
– Ты… – мама заговорила после ухода участкового. – Ты становишься совершенно неуправляемым! Сделай же что-нибудь!
Это уже папе. Он и сделал. Снял ремень и выдрал. Только Ланселот уже другой, он умеет терпеть боль. А под утро – сбегать через окно.
В дождь. К дому королевы… В окнах темно. И он бросает камушек за камушком в ее окно, пока наконец окно не открывается. Только за ним не Кара, а спитая старушечья морда.
– Чего?
– Карину позовите. Пожалуйста, – он решил быть вежливым.
– Нет ее.
– А где она?
– Увезли, – старуха зевнула и потерла левый глаз. Правый заплывал лиловым синяком.
– Куда?
– В интернат… куда ж еще. Хорошо, хоть не на зону, шалаву этакую…
Старуха закрыла окно, а он, трясясь от бессильной ярости, нового, неизвестного доселе ощущения потери, схватил не камушек – камень и швырнул в стекло.
Попал.
Сбежал. И вернувшись домой, ревел, кусая подушку… Рыцари ведь не плачут. Но один раз можно… сейчас… они думают, что победили. Пускай.