Бабочка маркизы Помпадур
Шрифт:
– Исходно она приметила троих. Леха был первым. Хороший выстрел…
Как же дернулась щека. Не нравится, что дружок его стал дичью? Пусть почувствует себя с другой стороны, охотник на блондинок.
– Думаю, если бы она вышла за него замуж, то скоро попыталась бы избавиться. Она уже решала подобным образом проблемы, убрав человека. И если получилось выйти сухой из воды, то…
– Решила бы, что и второй раз получится.
Именно. И Дашка не уверена была, что этот план не удался бы.
– И еще… – Шоколада осталось на
– Твоя Сашка училась с Карой в одной школе. И те двое тоже… а потом они вдруг переехали. И попали в ту же школу, где учился Леха. Кстати, тебя отнесли к разряду помех. Собиралась устранить. Слав, скажи, у нее получилось?
– Не твое дело.
Получилось, значит. И Дашка догадывалась о способе, которым Кара добилась этого устранения. Впрочем, каждый действует по собственному разумению. Ей же определенно пора.
Славка не сделал попытки остановить.
Ну и фиг с ним.
Кара сама его нашла. Откуда она узнала, где Ланселот учится, он так и не понял. Просто однажды вышел из универа и увидел ее. Короткая юбка. Колготы в сетку. Белый топ, сквозь который просвечивают соски. Сумка на ремне. Волосы, собранные в хвост на макушке.
– Привет, – Кара помахала ему рукой, рассеивая последнюю надежду, что пришла она к кому-то еще. Сердце, вроде бы успокоившееся, болезненно сжалось.
Он заставил себя расстаться с ней. Он приходил к дороге и уходил, не добравшись до старой наблюдательной точки. Он забросил дневник с бабочками на антресоли и туда же отправил коллекцию, пусть мама и утверждала, что надобности в таком самопожертвовании нет.
Ланселот вполне может позволить себе невинное хобби.
– Здравствуй.
Глядя на Кару, он разрывался пополам. Одной его части была неприятна эта вульгарная злая девица, на лице которой появились уже первые морщины. Другая же часть рвалась к ней, томимая желанием обнять, защитить, спрятать ото всех…
– Что-то ты не больно рад меня видеть. Будешь? – Кара протянула пачку «Парламента».
– Спасибо. Не курю.
Ланселот пробовал интереса ради, но ни вкус табака, ни запах дыма не принесли ему того удовольствия, которое, казалось, испытывали прочие курильщики.
– Курение вызывает рак, – сказал Ланселот и вытащил сигарету из жадного Карина рта. Затушив, он кинул окурок в урну.
– Правильный. Как прежде. Значит, мне уйти?
– Пошли.
Отпустить Кару он не мог, как не мог оставить ее себе. И даже разговаривать с нею на виду у всех было опасно. Ланселот не знал, в чем именно заключается опасность, но привык доверять своим инстинктам. Чистильщик тоже верил, что инстинкты
Кара вцепилась в руку. Шла она медленно, с трудом удерживая равновесие – двенадцатисантиметровые шпильки лаковых босоножек не предназначены были для прогулок по парковым дорожкам. И Кара то и дело спотыкалась, кренилась, наваливаясь на Ланселота плечом, задевая его задом или грудью.
– Прекрати, – попросил он, понимая, что еще немного – и сдастся.
Не все бабочки одинаково безопасны. Эта – черная. Хищная. И пришла лишь потому, что ей нужно что-то от Ланселота. Настолько нужно, что Кара ради этой надобности готова наступить на горло принципам и гордости.
– Садись, – эта скамья, стоящая в глухом и забытом уголке парка, уцелела единственно в силу своей заброшенности. Ее нашел Чистильщик. Он же и привел Ланселота сюда.
Два старых каштана, два стража, вырастали по обе стороны скамьи, приподнимая ее на могучих корнях. Чистильщик обычно тщательно осматривал скамью, искрошенный корнями асфальт и старую, покосившуюся урну. Затем раскладывал на бурых брусках газету и на нее уже садился.
Чистильщик сказал бы, что Кара – грязь, которую следует убрать. И протянул бы веревку с узлами, впервые разрешив убийство.
Он бы понял, что Кара принадлежит Ланселоту. Хотя бы так.
– Ну ладно, – она не торопилась садиться, напротив, качнулась и повисла на шее. Теплые руки. Горячие губы. – Ну прости меня, пожалуйста… дура была.
Запах духов. И пота. Цветущих каштанов. Земли. Асфальта. Голова кружится, и Ланселот почти теряет себя.
– Мне казалось, что так я заработаю… и уйду. Никто же не станет меня связывать. А ты просто не понимал, каково мне было. Ты… ты каждый день уходил домой. К родителям. К нормальной постели. К… телику. Книгам. К ужину, который готовит кто-то другой. К ванне. А мне приходилось мыться из бутылки.
Она уткнулась лбом в шею. Не плакала – слезам бы Ланселот не поверил, но говорила тихо, так, что голос ее терялся в шелесте листвы.
– Я ненавидела себя… за то, что такая… ни дома… ничего. Никому, кроме тебя, не нужна. И все время казалось, что тебе надоест со мной возиться. Опять избавишься.
– Я?
– Или твои родители. Думаешь, я не знаю, кто подбил меня в приют сдать? Твоя мамаша… побежала, собрала подписи… оградить просила. Асоциальный элемент, вот кто я.
Ее глаза все же подозрительно блестели.
– Они все меня ненавидели. За что? За то, что у меня не было того, что было у них? У тебя? Ты вот учишься… а доучишься и диплом получишь. Карьеру… квартиру… жену… детишек. Твоя мамаша будет счастлива. И ты тоже. Я же… сдохну в канаве. Если бы ты знал, как страшно это бывает.
Ланселот едва не сказал, что знает или, вернее, предполагает. Ему не приходилось умирать, но чужих мертвецов он видел. И выражения их лиц помнит прекрасно – ужас, отчаяние и какое-то тупое нечеловеческое смирение.