Бабушкина внучка

Анненкова-Бернар Нина Павловна

Бабушка, чувствуя, что больше не в силах сдерживаться, и что может выйти какая-нибудь «история», чего она была злейший враг, отчаянно замахала руками:

— Allez, allez!^[120]

* * *

Юрий уехал. В минуту отъезда произошла раздирающая сцена: Ненси плакала, цеплялась за него, как безумная; бедный юноша не выдержал и, прижав ее крепко к груди, разрыдался сам.

— Прости, прости меня, — лепетал он, — но иначе нельзя!

Она в бессилии упала на кресло; он опустился на колени, целовал ее руки…

— Ненси,

не плачь! — умолял он ее. — Я буду писать тебе каждый день… Все мысли мои будут с тобою и около тебя… Ненси, Ненси, ты помни — у нас дочь! Мы жить должны не только для себя, но и для нее!..

Бабушка хотя и холодно рассталась с Юрием, но все-таки, в виде благословения, вручила ему маленький образок Казанской Божией Матери, со словами:

— Elle vous guidera dans toutes vos actions!^[121]

X.

В городе шли большие приготовления к предстоящему благотворительному балу. В обширном барском доме-особняке, который наняла и омеблировала роскошно Марья Львовна, чтобы провести в нем зиму, — так как Ненси решила не уезжать из России, — тоже было не мало хлопот.

Сидя в своей любимой угловой темно-малиновой комнате, бабушка совещалась относительно туалета Ненси с постоянным завсегдатаем их гостиной, старым холостяком Эспером Михайловичем.

Это был чрезвычайно благообразной наружности, худощавый господин с сильной проседью, с выпуклыми светло-голубыми глазами и совсем белыми холеными усами, для чего на них самым аккуратным образом надевались на ночь наусники «монополь». Эспер Михайлович постоянно бывал не то чтобы навеселе, а в меру возбужден. Эспер Михайлович когда-то был очень богат, спустил свое состояние, получил наследство от дяди, потом от тетки, и эти спустил; наконец, досталось ему небольшое имение от какой-то дальней кузины — он вздумал его эксплоатировать, как практический человек нашего практического века — ставши компаньоном одного «верного» дела; но дело оказалось совсем неверным, и Эспер Михайлович остался без всяких средств. Но он не унывал. Он стал жить в долг, перехватывая у приятелей, не переставая любить жизнь и ожидая в будущем еще каких-то эфемерных наследств. Он три четверти жизни провел заграницей, очень любил дамское общество, доподлинно знал все романические истории города, в каждом доме был первый друг и советчик и незаменим на светских базарах, лотереях и вечерах.

В эту минуту он сидел возле Марьи Львовны перед столом, на котором стояло четыре лампы. Бабушка перебирала образцы материй, поднося их к огню.

— Нет, cher^[122], как вы хотите, но эти два цвета: vieux rose и jaune^[123] — несовместимы.

— Уж поверьте мне, — горячо отстаивал Эспер Михайлович, — я сам видел une pareille toilette^[124] в Париже в 83 году…

— Н-не знаю…

Марья Львовна зажмурила глаза, чтобы яснее представить себе Ненси в проектируемом платье.

— Н-не знаю… Une petite basque ajust'ee, orn'ee de perles…^[125]

— Oh, c'est parfait! — с восторгом подхватил Эспер Михайлович.- Mais ajust'ee.^[126]

Обоюдными усилиями, наконец, авторы пришли к соглашению.

— А где наша b'eb'e-charmeuse^[127]?

Так прозвал Эспер Михайлович

Ненси.

— В детской. Купают Мусю — она любит смотреть.

— И я пойду. J'adore les petits enfants.^[128]

Он пошел моложавой походкой, слегка раскачиваясь стройным станом и напевая вполголоса.

— Oh, pauvre, pauvre homme! — вздохнула ему вслед Марья Львовна.- Les beaux restes^[129] прежнего дворянства.

В детской, окрашенной белой масляной краской и немного жарко натопленной, происходила церемония купанья маленькой Муси.

В ванночке сидела девочка, наполовину завернутая в простыньку. Она улыбалась, покрякивала и била ручонками по воде.

Нянька, с сознанием необыкновенной важности совершаемой операции, поливала плечи ребенка водой и, намылив губку, бесцеремонно мазала ею по голове и лицу девочки. Та отфыркивалась, встряхивала головенкой и, как бы в виде протеста, еще сильнее шлепала ручками по воде.

Рослая мамка, сидя в углу детской у стола, лениво пила чай и, громко чавкая, пережевывала булку.

Ненси, глядя на девочку, покатывалась со смеху всякий раз, как та гримасничала от прикосновения губки.

— Можно? — раздался голос Эспера Михайловича за дверями, и, не дожидаясь ответа, он сам появился на пороге.

— Charmeuse, туалет решен! — объявил он торжественно.- Mais comme nous sommes jolies?!^[130]– и Эспер Михайлович взасос поцеловал лобик ребенка.

— Она вся мокрая, она вся мокрая! — захохотала Ненси.

— О, это ничего… j'adore les petits enfants!.. Капот — восторг! — обратился он к Ненси, указывая на ее капот. — Складки лежат превкусно!..

— Ох, барин, и шутник же!.. — усмехнулась нянька.

— Ппхи!.. — фыркнула в углу кормилица.

— Чего ты?

— Да больно шутники.

— О, быдло, быдло! — презрительно повел глазами в сторону мамки Эспер Михайлович. — Ну, вот вам!.. Ах, как меня всегда злят все эти народники! Однако, charmeuse, нас ждут grand'maman и высшие соображения относительно туалета, — напомнил он Ненси.

— Мы забыли намазать ее глицерином, — сказала Ненси, уходя из детской.

— Ничего, барыня, ванна из миндальных отрубей была даже очень успокоительна, — отвечала нянька.

Ненси изменилась с тех пор, как мы ее оставили. Своенравный, капризный ребенок с золотистыми кудрями по плечам удивительно скоро превратился в молодую, но вполне выдержанную светскую даму.

Появление в городе богатых, именитых Гудауровых, которым принадлежали крупнейшие и богатейшие поместья в губернии, было целым событием в городской жизни. О бабушке и ее красавице-внучке заговорили, их искали, добивались знакомства с ними. Марья Львовна гостеприимно открыла двери своей великолепной гостиной, и Ненси стала сразу центром общего внимания, и даже злоба местных красавиц должна была смириться перед преимуществами новой гостьи. Она была молода, красива, исключительно богата, говорила на четырех языках, объездила вдоль и поперек Европу — с такой соперничать было бы бесполезно и глупо. Дамы наперерыв с мужчинами стали восхищаться Ненси. А Ненси было очень, очень весело. Она переменила прежнюю живописную полудетскую прическу на дамскую, и, приподняв высоко волосы, завертывала узлом золотистые кудри; необыкновенно скоро приобрела она небрежный, но слегка повелительный тон в разговорах с мужчинами, а дам очаровывала изысканной любезностью.