Бабушкина внучка

Анненкова-Бернар Нина Павловна

Через минуту на крыльце раздавался ее энергичный, нервный голос, а через полчаса плотные, откормленные лошади мчали ее в Гудауровскую усадьбу.

Марья Львовна встретила ее изысканно-любезно.

— Скажите, вы не видели моего сына? — вместо всяких приветствий, спросила взволнованно Наталья Федоровна.

— Я их отправила, милых детей… вы разве не знаете?

У Натальи Федоровны похолодело сердце.

— Куда?

— Здесь не совсем удобно — все слишком знают… Предмет ненужных разговоров… А мне устроил наш священник — отец Иван… il а son fils pas loin d'ici^[86], верст шестьдесят…

Он дал письмо… У них прекрасный экипаж… при них старый лакей… Там и свидетели, и все уже улажено.

— Куда же они поехали?

Марья Львовна посмотрела с удивлением на обезумевшую и ничего не понимавшую Наталью Федоровну.

— Венчаться.

Наталья Федоровна отчаянно вскрикнула и схватилась за грудь.

— Что вы сделали!.. Боже мой, что вы сделали!..

Она искала опоры я опустилась на первый попавшийся стул.

Марья Львовна нашла всю эту сцену неприличной в высшей степени.

«Она, кажется, с ума сошла — cette pauvre femme^[87]: прийти в чужой дом и устроивать истории»!..

— Но что вы сделали!.. Ах, что вы сделали!.. — как в бреду бормотала Наталья Федоровна, качая головой из стороны в сторону. — Боже, Боже мой!.. Горе!.. непоправимое горе!..

Марья Львовна почувствовала себя наконец оскорбленной.

— Вы очень взволнованы и не можете дать отчета в своих словах, — сдержанно обратилась она в Наталье Федоровне. — Но я вас попрошу опомниться и говорить иначе.

Наталья Федоровна посмотрела на нее помутившимися глазами: «Что говорит она, эта старуха, сгубившая так подло ее сына»?

Она разжала губы, и у нее вырвался хриплый вопль:

— Вы… вы — убийца!..

— Позвольте…

— Да, убийца!.. Вы погубили все — талант и жизнь.

— Я попрошу вас говорить потише, — остановила ее Марья Львовна, вся, в свою очередь, дрожащая от негодования. — Поти-ше!.. Позвольте вам напомнить, что не вы, а скорее я должна была бы так кричать; но я иначе воспитана, и потому великодушно предоставляю это право вам. Ваш сын получает все — молодость, красоту, богатство, родовитое имя… Шальное счастье!.. Право, он родился в сорочке, этот мальчишка!.. А я вовсе не для того растила, холила, воспитывала внучку, чтобы устроить ей такую незавидную судьбу… Талант?.. да, это мило и… больше ничего… Ни племени, ни роду! Артист?.. Я очень рада послушать его в своей гостиной, но… породниться? Нет, ma foi^[88], это совсем нелепо!.. Да если бы сам Рубинштейн… сам Рубинштейн воскрес и стал просить руки моей прелестной Ненси — я бы сочла такой брак для нее унизительным. Да!.. Но, впрочем… препирательства теперь излишни — tout est fini^[89]. Они могут приехать с минуты на минуту и мы должны их встретить весело. Позвольте, ma ch'ere dame, я покажу вам все, что я могла устроить так наскоро.

Она повела едва держащуюся на ногах Наталью Федоровну в комнату, предназначенную для молодых.

Это была высокая, немного темноватая комната окнами в сад, что придавало ей особый поэтический колорит. По средине красовалась изящная, старинная, красного дерева с бронзой, широкая кровать, когда-то служившая брачным ложем для самой бабушки, Марьи Львовны. Нежный батист наволочек на подушках, тончайшие голландские простыни и необыкновенной работы вышитое шелковое одеяло, давно приготовленное в приданое Ненси, — все было осыпано почти

сплошь живыми розами всех оттенков и цветов. У изголовья колыхались две исполинские развесистые пальмы. В вазах, кувшинах и просто на полу благоухали цветы, наполняя ароматом комнату. Чтобы достать цветы, еще накануне, был послан в губернский город нарочный, опустошивший почти все оранжереи и местный ботанический сад. В имении не было ни цветов, ни оранжерей. Практичный Адольф Карлович давно их уничтожил, находя излишним занимать рабочие руки подобным вздором.

— Не правда ли, как мило? Они будут покоиться среди роз! — восхищалась своей выдумкой старуха.

Наталья Федоровна, боясь каждую минуту лишиться сознания, печальными глазами смотрела на широкую кровать, на это ложе, усыпанное розами, и оно казалось ей эшафотом для ее бедного, бедного сына.

— Позвольте мне воды! — пролепетали ее побледневшие губы.

— Ах, Боже мой, ch'ere, вам дурно… Пойдемте в мою спальню, — вам необходимо придти в себя.

Она увела совершенно ослабевшую Наталью Федоровну, напоила ее каплями, причесала, даже слегка напудрила, уверяя, что это необходимо, потому что у нее распухло от слез лицо.

Наталья Федоровна безвольно подчинялась — ей было все равно теперь. Словно огромный, страшный камень упал на нее неожиданно и придавил ее.

Послышались отдаленные звуки колокольчика.

— Voil`a nos enfants!.. Ради Бога, ch'ere, soyez prudente!^[90] Вы знаете, первое впечатление, первые минуты счастья… их омрачать нельзя.

Наталья Федоровна приободрилась. Ведь, в самом деле, что кончено, того уж не вернешь. Она пошла с Марьей Львовной в зал — встретить молодых — и даже улыбалась.

Бубенчики дрогнули у самого крыльца. В комнату вбежала вся раскрасневшаяся Ненси. За нею шел Юрий, сияющий и радостный. Увидев мать, он вздрогнул и подался назад; но она улыбнулась, и инстинктивно он ринулся к ней, осыпая ее руки, шею, губы поцелуями..

Ненси подошла к ней смущенная и торжествующая. Наталья Федоровна от глубины своего раненного материнского сердца поцеловала ее — точно этим поцелуем внутренно передавала ту любовь, какою прелестная Ненси должна была осчастливить своего юного мужа.

В столовой выпили шампанское, и после ужина молодую чету ввели в приготовленную для нее спальню. Ненси, увидя странно декорированную комнату, всю утопающую в цветах, вскрикнула от неожиданного впечатления радости и страха, охвативших ее молодое сердце.

Бабушка перекрестила сконфуженную, трепещущую, готовую расплакаться Ненси.

Наталью Федоровну она не отпустила домой, уговорив остаться ночевать, — на что с радостью согласилась бедная мать, чувствуя, какую страшную, мучительную пытку вынесла бы она возвратясь теперь в свой осиротелый дом.

Утром пришлось долго ожидать появления новобрачных из спальни. Бабушка мечтательно-слащаво улыбалась.

Они вышли свежие и прекрасные. Юрий видимо конфузился своего нового положения. Он даже стеснялся говорить Ненси «ты». А она имела самый победоносный вид и командовала мужем. Но все-таки обоим было как будто не по себе, даже в присутствии близких, и, наскоро выпив кофё, они убежали, как вырвавшиеся на волю зверки, к своему возлюбленному обрыву.

— Нет, уж какая теперь консерватория!.. и думать нечего… — печально сокрушалась Наталья Федоровна, возвращаясь домой.