Багаж
Шрифт:
— Она мне не поверит, — продолжал он стенать. — Она и так мне уже не верит. Еще примется сравнивать мои зубы с отпечатком! У меня же совсем не такие зубы, как у тебя!
— Так вот она какая? — удивилась я, честно удивилась, без малейшего цинизма. — Способна сравнивать зубы с отпечатком?
Его жена жила в Швеции, у них был ребенок, зачатый в Париже. Эту маленькую девочку звали поэтому Парис, ей было семь лет. Она жила с матерью в Стокгольме, говорила якобы по-шведски и по-немецки и вообще была сверхспособная. Перед тем, как ему уехать оттуда, она, мол, ему объявила, что хочет почитать Ницше, «Так говорил Заратустра». Правда, он решил, что она ошиблась, считая эту книгу романом. Я знала имя Ницше от моего отца, и название книги я тоже слышала, но вот роман это или не роман, я не знала. Но ничего не сказала ему. Пусть не думает, что я в свои семнадцать лет тупее его семилетней дочери.
—
— Почему «тем не менее»? — спросила я.
Он вернулся ко мне. Я хотела верить всему, что он мне обещал, хотя на самом деле я ему не верила. Он сказал, что разведется с женой, это решение твердое, просто развод слишком сложный процесс, а его, в конце концов, все тянет туда, чтобы обнять дочку.
Я сказала:
— Но если уж ты хочешь с ней развестись, тебе же должно быть все равно, если она узнает, что я тебя укусила. Может, она даже проникнется ко мне симпатией, и ей будет легче отпустить тебя.
Он снимал в нашем городке маленькую квартиру. Он сказал, что я могла бы к нему переехать, правда, он часто бывает в отъезде, но если для меня это ничего, то жениться и необязательно, женитьбу он считает ошибочным ходом. Один раз он уже обманулся в этом, и с него хватит.
Он был дружен с философом Карлом Ясперсом. Я спросила, значит, ты и сам тоже философ, а он сказал, что он только на пути к этому. Я тогда не знала, кто такой Ясперс. Я писала моему возлюбленному короткие письма, они ему нравились, он говорил, что у меня есть свои мысли и он этому рад. И как я это формулирую, ему особенно нравилось, и он говорил, что я по этой части — нечто особенное. Однажды он взял меня с собой в Базель. Там жил философ, он вроде как не совсем здоров, у него затруднения с дыханием, но он нам, дескать, обрадуется.
Философ выглядел очень старым, и голос у него был тихий, а в его произношении была обычная для северных немцев заостренность, которая для меня звучит нарочито, как будто человек нарочно коверкает язык. Я дрожала от страха. Я думала, даже если я скажу всего лишь «добрый день», в этом что-то обязательно окажется неправильно, и меня поправят, а то и посмеются надо мной. Мой отец был образованный человек и читал философов, таким образом я знала, что для меня должна означать встреча с таким человеком. Я тихо сидела в кресле, которое мне указали. Мой друг беседовал с философом, подражая при этом его манере речи, из почтения. Речь шла, если я правильно припоминаю, о «беспредметном мышлении».
Один раз философ обратился ко мне, спросил, сколько мне лет, а потом сказал, что знает меня.
— Нет, — возразила я, но так тихо, что он точно не услышал.
— Я знаю одну вашу фразу, — сказал он. Вытянул из-под своих бумаг листок и прочитал вслух: — «Я хотела бы знать, каков ты и почему я не могу тебе доверять, все, чем ты хочешь быть, звучит надуманно, а сам ты во плоти и крови, вероятно, обманщик, и самое худшее — что мне это безразлично…»
Эта фраза была в одном письме к моему возлюбленному. То есть он показал другому то, что было предназначено только ему одному. Философ посмотрел на меня и сказал, на сей раз без малейшей северо-немецкой нарочитости в речи:
— Пейте чай, пока не остыл.
Мы пробыли у него недолго. Философ утомился, и мы распрощались. Завтра вечером состоится одна вечеринка, сказал он, на которой я смогу встретить интересных людей, поэтому я должна туда пойти. Это, дескать, могло быть важным для моего жизненного пути.
Вечеринка проходила в квартире, набитой книгами и людьми, все были как минимум втрое старше меня, а мужчин было вчетверо больше, чем женщин. Я стояла у стены.
— Только не пей и не кури, обещай мне это! — сказал мой возлюбленный и скрылся в гуще людей. Я озиралась в поисках философа. Но не было и следа старика, который похитил у меня мою фразу.
Ко мне подошла женщина с волосами в африканском стиле, что тогда было в моде, от нее пахло чем-то сладковатым, я тогда не знала, чем, а теперь знаю: пачули, что тоже было в моде.
— Идем, — сказала она, — я приготовлю тебе какао.
Я прошла за ней следом вверх по лестнице в маленькую комнату. Там было тепло, она усадила меня на диван и прикрыла пледом, потому что вид у меня был совсем замерзший.
— Хорошо, что ты не куришь и не пьешь, не позволяй никому себя испортить. — А потом она сказала фразу, которую я у нее украла, чтобы применить к моей бабушке: — Вероятно, у тебя нет шансов не стать чем-то особенным.
Какао было очень горячим и сладким, она уселась рядом со мной.
— Как давно ты уже с ним вместе? — спросила она.
Я сказала, что на этот вопрос трудно ответить, потому
— Ты знаешь, что он женат и у него есть ребенок, которого по дурости назвали Парис. — Она не стала дожидаться моего ответа. — Как это ни странно, он не врет. Такой невинной, как ты, у него, насколько я знаю, еще не было.
— Но вы же меня совсем не знаете, — возразила я.
Она проводила меня к поезду, еще в ту же ночь, подталкивая меня впереди себя по булыжной мостовой, дорога шла под горку, она купила мне билет, поднесла его к моим глазам. И на его обороте написала номер телефона.
— Если забеременеешь, позвони по этому номеру, — сказала она. — Спросишь меня. Хайдрун. Я это здесь приписала. Фамилия не имеет значения.
Дома за меня тревожилась только моя младшая сестра. Как-никак, я отсутствовала два с половиной дня. Она лежала в моей кровати, делала записи в моей тетрадке, и на ней была моя пижама. Она уже думала, что я больше никогда не вернусь и теперь ей придется быть мной. Позднее, когда мы обе уже были взрослыми, она призналась, что ей тогда этого хотелось.
Не знаю ничего о мечтах моей бабушки… — только одно досталось мне в наследство от красавицы Марии: ее альбом образцов. Мне его передала тетя Катэ, возложив на него ладонь, как будто должна была его еще и благословить. Муж бабушкиной сестры, Каспар, искушенный предприниматель, привез ей этот альбом из Вены, ведь он тогда вынашивал планы открыть в Брегенце ткацкое производство, первое в округе, и продавать ткани далеко на восток и в столицу. Это было еще до войны. Мария любила ткани, как и я их люблю, она не могла, как и я не могу удержать свои пальцы, когда перед ней, как и передо мной, окажется кусок шелкового батиста, тюля, бархата, тафты, вуали. Даже если это всего лишь четырехугольный лоскут в альбоме образцов размером со школьный ранец. Когда родилась моя мать, бабушка лежала у своей сестры в мягкой кровати, сестра присутствовала при этих домашних родах и сама без формальностей окрестила ребенка, боясь, как бы не умер некрещеным. И вот Мария лежала, откинувшись на подушки, а крохотная Маргарете, Грете — в ореховой скорлупке рядом с ней. Мария была настоящая Белоснежка: волосы темные, как чернила, щеки румяные, как кровь, кожа белая, как писчая бумага. Муж сестры привез ей альбом образцов, он всегда любовался Марией, когда она приезжала к ним. Он сказал, что это ей в подарок. Мария водила кончиками пальцев по драгоценным лоскутам и мечтала. Она мечтала уехать прочь от семьи, от детей. При этом ее не мучали угрызения совести, такой я ее вижу, погружаясь в ее мысли. Семьи как не бывало подле нее. Как будто она родилась в Вене или в Берлине, в городах, где такая, как она, не осталась бы незамеченной. Муж ее сестры привозил из Вены и из Берлина еще и книжки с картинками, их она тоже любила разглядывать. В мечтах она видела себя в Опере, смотрела вниз из ложи в партер и замечала, как люди перешептываются о ней. Она была красавица, о которой говорили. Оперу посещали дамы, и она была одной из них. Она представляла себя в платье ледяной голубизны, такой голубизны, каким бывает снежный наст под солнцем, когда он посверкивает и искрится. И ее глаза сияли бы так же, как у дам в романах. Свои пальцы, огрубевшие от стирки, она бы прятала в перчатки из атласного шелка. Или нет, ее пальцы вообще бы не были испорчены! Она же родилась в городе. А присутствует ли при ней кавалер? Звучало ли слово «кавалер» в ушах городских дам так же, как в ее ушах? Или городские дамы только посмеялись бы над таким словом? Кавалер в ее мечтах походил то на Йозефа, то на Георга; Йозеф в своем черном выглядел благороднее, но сердце ее билось для Георга. Йозеф в черном фраке был бы самым красивым мужчиной во всей Опере. И на него были бы устремлены все взоры. Да, но в своих мечтах человек имеет право быть эгоистом. Она не хотела ни с кем делить восхищенные взгляды. Она хотела, чтобы любовались ею, только ею одной. Так что она видела рядом с собой Георга. Она могла бы нежно называть его «мой Лис» — за его юмор и за его рыжину. Они приехали бы в карете к себе домой в городскую квартиру, и там она от волнения опрокинула бы на себя бокал шампанского. Она не знала, как пишется слово «шампанское». Георг стянул бы с нее платье через голову, ей стало бы немного дурно от алкоголя, и Георг набрал бы для нее ванну. Это было бы как на пышном Востоке. Она бы ничего не испортила в этой картинке. А когда она вышла бы из пара, это выглядело бы подобно явлению из облака. И Георг заметил бы: «Никогда в жизни я не видел ничего прекраснее». Мечта: прошла минута — и вот уже в нее больше не веришь. Я, придумавшая эту мечту и записавшая ее, верю в нее дольше, чем могла бы верить Мария. Я ничего не знаю о мечтах моей бабушки.