Багульник
Шрифт:
– Оля, что у Клавы?
– спросил он.
Она улыбнулась:
– Вы - муж... Сами должны знать...
– Но вы доктор!
– Доктор для больных. А Клава совершенно здорова.
– Она просила вас сделать аборт?
– Да, просила.
– А что вы ей ответили?
– Я ей ответила, что ни один честный врач не возьмет это на себя... Может быть, где-нибудь и найдется прохвост, который за деньги искалечит ее.
– Она говорила, что хочет уехать в Ленинград?
– Говорила, Коля. И вы сделаете непоправимую глупость, если ее отпустите...
Он махнул рукой:
– Пускай едет!
– Ни под каким видом, слышите! Если она уедет, то
– И вы ей сказали об этом?
– Да.
– А она что?
– Испугалась, по-моему.
– Ей и в Ленинграде врачи скажут то же самое. А Клава трусиха. Она боится смерти!
– Коля, как вы смеете так говорить?
Он виновато промолчал, взял новую папиросу.
– Ну, Оля, я поехал!
Она с грустью смотрела, как Николай, опустив голову, медленно уходил к ожидавшей его машине.
3
Двадцатого июля Клава улетела в Ленинград, а пятого августа Медведев получил от тестя телеграмму-молнию: "Срочно вылетай. Клавдия тяжелейшем состоянии. Торопов".
Ни Юрий, ни Ольга не знали, что Медведев той же ночью, захватив плащ и портфель, на полуторке отправился на аэродром и первым же рейсовым самолетом на рассвете улетел в Хабаровск, а оттуда в Ленинград.
Спустя неделю Николай телеграфировал в Агур: "Дорогие мои, хорошие, вчера похоронили Клавушку. Все убиты горем. Подробно письмом. Медведев".
Точно гром ударил в тихий домик под Орлиной скалой. Считали дни и часы, ожидая подробное письмо от Николая. А когда оно на седьмой день пришло и Ольга дрожащими руками взяла его у Нади Бисянки, маленькой скуластой девушки-орочки, та сразу догадалась, что недобрую весть принесла она доктору. Прислонясь к двери, она слушала, как Ольга, обливаясь слезами, читала Юрию:
"Дорогие мои, милые!
– писал Николай.
– Все случилось так, как вы говорили, Оля. Клава отыскала какого-то прохвоста, который за тысячу рублей согласился сделать аборт. После этого Клава три дня лежала дома, истекая кровью. Когда вызвали из Кронштадта отца и он срочно отвез ее в военно-морской госпиталь, было уже поздно. Образовался тяжелый сепсис. Клавушка горела. Теряла сознание. Бредила. Когда я, прямо из аэропорта, добрался до госпиталя, она меня уже не узнавала. Только перед смертью к ней на короткое время вернулось сознание и, позвав меня взглядом, она прошептала: "Коленька, прости меня... Я во всем виновата... Помни меня, не забывай... я... я..." Потом как-то странно, с усилием вздохнула, дрогнула вся, и глаза ее остановились. Так на моих руках она и скончалась.
И вот я, ребята, остался один. Сижу на почтамте и пишу это письмо. В Мая-Дату я больше не вернусь. Прилечу в Хабаровск, зайду в трест и попрошу перевод на Камчатку или на Сахалин.
Всего вам хорошего, друзья мои. Увидишь, Юра, Карпа Поликарповича, все ему расскажи. А о моем переводе, видимо, ему сообщат из треста. Всегда ваш Николай Медведев.
P. S. Оля, если у вас родится дочь, назовите ее Клавдией. Имя все-таки хорошее! Ладно? Н. М.".
Положив письмо, Ольга несколько минут сидела молча. Вдруг из кухни донеслось тихое всхлипывание. Это плакала, закрыв кулачками лицо, Надя Бисянка.
– Ты не уходила, Надюша?
– спросила Ольга, подбегая к девушке.
– Нет, не уходила. Когда мне дали письмо, я бежала к вам, думала, оно счастливое... А оно... вон какое... Вы меня простите.
– И перевела взгляд на Юрия.
– И вы, Юрий Савельевич, простите... если я в чем виноватая.
– Да что ты, Надюша!
– смущенно заговорил Юрий.
–
Когда девушка ушла, Ольга сказала мужу:
– По-моему, напрасно Николай решил уехать на Камчатку. Конечно, в Мая-Дату ему было бы тяжело. Но мог ведь переехать к нам, в Агур. Жить среди друзей.
Юрий почему-то не ответил.
4
Когда они подошли к реке и Харитон Федорович, приподняв корму орочской ульмагды, столкнул ее в воду, Полозов приметил у него на тыльной стороне правой руки слегка уже поросший рыжим пушком пятизначный номер 85413 и понял, что это осталось у Бурова от немецкого плена. И сразу вспомнился Юрию кинофильм, который он видел в Ленинграде незадолго до отъезда на Дальний Восток. В фильме был показан фашистский концлагерь, где томились изможденные - кожа да кости - люди в серых полосатых куртках. Это, казалось, были тени людей, лишенных мысли и воли, с покорностью ожидавших своего конца. А когда однажды, во время вечерней поверки, по рядам военнопленных тревожным шепотом, точно электрическая искра, пробежал условный пароль, не меньше сотни людей одновременно кинулись на лагерную охрану, смяли ее и разбежались по сумрачному лесу. Теперь Юрию почему-то показалось, что среди тех восставших был и Харитон Федорович Буров. И вот, сидя напротив Бурова в ульмагде, Юрий пристально всматривался в его открытое, чисто русское лицо, с глубоко сидящими, немного усталыми глазами и с замиранием сердца думал: "Он ли это, сошедший с киноэкрана, или не он?" - и все больше убеждался, что это мог быть и он, Буров!
Харитон Федорович снял пиджак, аккуратно положил его на дно, устланное травой, и взялся за весло.
– Уже припекает, Юрий Савельевич!
– сказал он, широко и весело улыбаясь.
– Верно, хитро устроена у орочей ульмагда? Почему, по-вашему, у нее утиный нос?
– И тут же стал объяснять: - А для того, чтобы гасить волну. Я однажды видел, как один старичок ороч выходил на такой ульмагде в открытое море. Шторм, понимаете, баллов пять-шесть. А он сидит, помахивает веслом, покуривает трубочку, а ульмагда идет себе по волнам, задрав нос, и хоть бы что. Смелый, скажу я вам, народ. А что касается охоты, то, верьте, нигде не встречал подобных. С виду ороч маленький, узкогрудый, слабый вроде, а ведь такие переходы по тайге совершает, что нашему брату, русскому, и во сне не снилось. А медведя по пути встретит, не свернет с тропы! Молодцы! Я тут, когда на Бидями находился, налюбовался на орочей.
Ульмагда неслась вниз, гонимая течением горной реки, и Харитон Федорович лишь слегка подгребал, чтобы не относило. При каждом, даже коротком взмахе веслом рука Бурова с пятизначным номером попадала в поле зрения Юрия и не давала ему покоя. Харитон Федорович, перехватив напряженный взгляд инженера, заулыбался своей мягкой ласковой улыбкой.
– Я, Харитон Федорович, много слышал о вас, - внезапно сказал Юрий.
– Доброго или худого?
– Понятно, доброго!
– От кого же, если не секрет?
– От Василия Илларионовича Ползункова.
Глаза Бурова еще больше потеплели.
– Да, Василий Илларионович нам как родной отец!
– Между прочим, у нас с Ползунковым был разговор, чтобы именно вас, Харитон Федорович, назначить директором леспромхоза.
– А я и не предполагал!
– усмехнулся Буров.
– Почему?
– Так, знаете, по разным причинам...
– уклончиво сказал он, однако Полозов уловил в его тоне явный намек на прошлое.
– Благо товарищ Щеглов подбирает кадры для нового района, а так бы, пожалуй...
– остальное он недвусмысленно дал понять выражением своего лица.