Банкир
Шрифт:
Он повернулся и изучающе оглядел громадную комнату, ее дальние углы стали теперь темными, и только середина слабо освещена умирающим огнем. Это трусость, сказал он себе, прятаться за спину мертвого брата и мертвого отца. Трусливо, и простодушно, и по-детски.
И если ты предаешь все и всех, подумал он, жену, любовницу, даже случайного знакомого, вроде Гаусса, тебе все равно не скрыться от ответственности, свалив ее на головы призраков.
Он вернулся к камину и разбил кочергой головешки покрупнее. Свет быстро угасал. Мгновение он смотрел, как угли становятся тускло-красными и вскоре один за другим потухают.
Он продвигался медленно. Если бы в непрерывном подъеме лестницы были площадки, можно было отдохнуть, а затем снова подниматься. Но, имея перед собой каждую ступеньку, точно похожую на предыдущую, он был вынужден очень часто останавливаться. Что-то явно испортилось в его органах равновесия. Он чувствовал, как его тело резко клонится вправо, к перилам. Казалось, что, не видя точек опоры, он не может держаться прямо. Немного погодя, через десять-двенадцать шагов, он остановился и постоял в темноте с закрытыми глазами — правая рука крепко сжимала перила, ноги слегка расставлены для устойчивости.
Рука сжала перила еще крепче. Он почувствовал, что ладонь стала влажной от пота. Осторожно он перенес вперед левую руку и тоже ухватился ею за перила. Это движение вывело его из равновесия. На лбу выступил пот. Единственное решение, думал он, его мозг лихорадочно работал, мысли метались взад и вперед, мелькали образы прошлого, единственный раз, когда я вообще принял решение, — это когда я бросил банк и приехал в Нью-Йорк.
И даже это, понял он с ошеломляющей ясностью, было противодействием кому-то другому, кто был так же точно мертв в своем склепе в Роз-хилле, как жив за своим столом в банке. Палмер покачивался. Он знал, что надо сделать прежде всего — спокойно, разумно снова найти устойчивое положение, разогнуться, собраться с силами и продолжать подниматься. Чистый, лишенный теней белый свет вылился на него сверху, как целая ванна молока.
— Вудс?
Свет помог ему прийти в норму, уменьшилось ужасное головокружение. Он выпрямился и отнял от перил обе руки.
— Тебе нехорошо?
— Выпил немного лишнего, наверное, — сказал он, ухватившись за первое пришедшее ему на ум, самое простое объяснение и сразу же поняв, что отдает себя на ее милость.
— По голосу не слышно. Ладно, иди наверх.
Эдис стояла у щита, сине-зеленый халат из шотландки наброшен на плечи. Ее волосы были закручены в маленькие желтые локоны. Лицо казалось белым как мел и невыразительным, краска на глазах смыта, губы бело-розовые. Слабые зеленоватые тени лежали под скулами.
— Прости, что разбудил тебя.
— Ты не разбудил. Я читала. Я слышала, как ты пришел и занялся чем-то у камина. И тогда, зная, что ты дома, я заснула.
— Не надо было ждать. Я говорил, что не представляю, на сколько могу задержаться.
— Да. — Ее рука опустилась с выключателя. — Но я никогда не знаю, что может…— она сделала неопределенный, непонятный жест, — в этом городе. Я никогда не знаю, что может случиться с тобой поздно ночью.
— Ничего. Я езжу на такси.
— И потом, — продолжала она, — заснув, я неожиданно проснулась, потому что ты как-то
— Как что?
— Это глупо, — продолжала она, — но у мужчин твоего возраста бывают сердечные приступы.
— Ну, ну! Пожалуйста.
Она вздохнула с каким-то странным присвистом.
— А оказалось, что ты нагрузился и мучаешься в темноте, потому что боишься включить свет.
— Я боюсь?
— Иди спать, Вудс. Иначе мы разбудим детей.
— Я не включал свет, потому что боялся тебя разбудить. Она пошла в спальню. — По какой-то причине ты пытался подняться в темноте и скрыть от меня, как поздно ты возвращаешься.
— Какая же это причина?
Она присела на край кровати.
— Ей-богу, Вудс, это смешно. Если кто-нибудь и знает причину, так это ты. А теперь ложись спать.
— Не сказав тебе причины?
Некоторое время она холодно смотрела на него. — Предупреждаю тебя, не начинай ничего сейчас.
Он скорчил негодующую гримасу, снял пиджак и бросил его на стул. Рывком расслабил галстук. — Ладно, — сказал он, расстегивая рубашку, — тогда у меня к тебе вопрос.
— Ну давай хоть вопрос.
— Ты можешь вспомнить какой-нибудь из моих поступков, который был полностью моим решением?
Что?
— Сдаюсь, — объявил он, снимая рубашку. — Все линии связи порваны. Между мной и тобой. Между мной и мной. Центральная не отвечает. Дежурного нет у пульта. — От облегчения его охватило какое-то легкомысленное веселье. Она не подозревала, больше того, ее даже не интересовало, как он провел вечер.
— Ты пытаешься изображать пьяного? Да?
Он начал мурлыкать мелодию какой-то старой песни, которую едва помнил. Снимая брюки, небрежно бросая их на пиджак, он наполовину пел, наполовину шептал:
Алло, центральная, соедините меня,Мне нужен Брайант — 7— 09. Алло, это кто?Это, гм, там-там. Ну, там-там, там-там,Там-там, там. И что-то, что-то, что-то, так-так…Здесь Эни больше не живет.Он надел пижаму, все еще тихо напевая. — Что случилось, — неожиданно спросил он, — со Скини Эннисом? Обычно я очень хорошо имитировал его.
— Не имею представления, — сказала Эдис. — Ты выключил свет наверху?
— Нет. До утра еще какая-нибудь бедная душа, может, захочет пройти по ней. Какой-нибудь пьяный взломщик.
— Пожалуйста, выключи, Вудс.
— Ты помнишь оркестр Хэл Кэмп, группу трубачей? Унисон. Очень эффектно. «У меня свидание с ангелом», — тихо пропел он.
Она отвернулась от него, уткнув голову в подушку. Он нахмурился. Спустя момент сел на край своей кровати и выключил лампу на ночном столике.
— Да. Хорошо. Спокойной ночи, — сказал он.
Он сидел в темноте, прислушиваясь к ее дыханию, пока оно не стало ровным и глубоким. Потом встал и подошел к окну. Через бетонно-ажурный фасад он видел холодно светящийся уличный фонарь; какое-то время он думал о Вирджинии, потом о Гауссе. Закурив сигарету, он сел у окна и начал думать о том, на сколько может хватить тридцати долларов женщине, ее дочери и их собаке.