Барби. Часть 1
Шрифт:
Барбароссе приходилось слышать о бедняге, который, съев зажаренного у него на глазах осетра, врос в землю, да так прочно, что выкорчевать его не могли даже лопатами. Другой, отведав печеного с грибами карася, повредился в уме и вспорол себе живот. Третий… Черт. В городе, где за каждым углом тебя поджидает по голодному демону, быстро утрачиваешь желание рисковать своей жизнью понапрасну.
— Мяса нет, — устало повторил хозяин, — Есть вчерашний зауэрбратен[5] с крольчатиной.
— Его и тащи. И пиво. Большую кружку! И учти, если там окажется хоть одна муха, я живо сделаю вас близкими родственниками!
Предусмотрительно расположившись в
От блаженного тепла, проникнутого ароматами крольчатины мысли в голове побежали спокойнее, легче, точно ручеек в лесной чаще, стелящийся по мягкому, вымытому в земле, ложу. И даже обожженная ладонь, докучливо ноющая, вроде не так напоминала о себе.
Размякла, подумала Барбаросса, пытаясь устроиться поудобнее. Попортила личики паре розенов, улизнула от сторожевого голема, а чувствую себя так, точно три дня и три ночи скакала верхом или карабкалась по адским горам из пылающей серы. Черт, вот уже и мышцы ноют, кости трещат — видно, не за горами времена, когда мне потребуется клюка, чтобы перейти через улицу. А ведь когда-то…
Когда-то постелью тебе служила койка в дортуарии Шабаша или обоссанный угол в Унтерштадте, сестрица Барби, и спала ты с обнаженным ножом в руке. Забыла уже никак о тех славных временах? Жрала дрянь, о которой сейчас и подумать тошно, шныряла по подворотням, точно голодная собака, и ввязывалась в самые скверные истории, истории, о которых наверняка никогда не расскажешь Котейшеству — но которые были хорошо известны Панди…
Жизнь в «Сучьей Баталии» нельзя назвать легкой и привольной, но она дала тебе многие блага, к которым ты, киска, успела прикипеть. Да, Каррион, хоть и спускает с тебя в фехтовальном зале по три шкуры, жестоко карая за промахи, явно благоволит тебе, держа за старшую перед прочими трехлетками. Надо быть слепой овцой, чтобы не замечать — она прочит тебя себе в преемницы. Если будет на то милость Ада, в следующем году она удавит суку-Гасту ее же рыжими волосами, займет место Веры Вариолы и сама сделается хозяйкой ковена, а тогда… Барбаросса ощутила легкие колики в животе при мысли об этом «тогда», такие, что на миг перебили даже муки голода.
Она сама сделается сестрой-батальеркой. Правой рукой Каррион, командующей боевой партией. Сама станет неустанно натаскивать юных сук в фехтовальной зале, вправлять им мозги и отвечать за все вопросы войны и мира в отсутствие хозяйки. Котейшество, без сомнения, сделается сестрой-кастеляншей заместо Гасты. Конечно, ей, одаренной ведьме, нелегко придется принимать на себя хозяйство Малого Замка, этой древней развалины с рассохшимися стенами, не знающими побелки потолками и бесчисленными пыльными кладовками, набитыми тряпьем и старыми горшками, но у нее светлая голова, она сообразит, как поставить все это на службу ковену, чтобы не отрываться от главного…
Но сперва — гомункул.
Дьявол. В последнее время все ее мысли кружили вокруг херового выродка, будто сами были заперты в прочном стеклянном сосуде подобно рыбешкам. Барбаросса машинально покосилась на банку. Даже стоящая под столом, окутанная плотной мешковиной, она притягивала к себе ее взгляд, точно сокрытое орудие преступления. Да он и был таковым, если подумать. Стоит случайному стражнику полюбопытствовать, что это госпожа ведьма несет в мешке из-под муки,
Во имя протухшей требухи сифилитичных проституток! Барбаросса скрипнула зубами. Даже если гомункул, напуганный ее угрозами, будет держать рот на замке, едва ли это сильно облегчит ее участь. Не надо обладать дьявольской прозорливостью, чтобы понять, что гомункул не ее собственный. Более того, стражникам наверняка не составит труда установить, у кого он был украден.
Многие хозяева украшают банки с гомункулами медными шильдиками, на которых выбито его имя — или их собственное. А иногда даже монограмма и адрес. Гомункул — это тебе не фунт табаку, это ценное имущество, которое рачительный хозяин бережет как зеницу ока, не хуже, чем собственного рысака. Был ли такой шильдик на похищенной ею банке? Барбаросса ощутила неприятные холодные коготки, мягко роющиеся в ее потрохах. Там, в гостиной у старикашки, она была слишком занята, чтобы пристально разглядывать банку, да и позже, улепетывая от голема без оглядки, занимала голову совсем другими вопросами. Если есть… Черт, возможно в самом деле стоило схоронить гомункула где-нибудь в канаве, чем шляться с ним по городу. Эта чертова стеклянная банка, которая к ней привязалась, может быть опаснее сташестидесятифунтовой бомбы с подожженным шнуром…
Чертова разиня! Никчемная профура! Тебе место в ландскнехтском обозе, а не в «Сучьей Баталии»! Панди была права, сытая жизнь высушивает мозги, ее собственные, должно быть, давно превратились в ветхие лоскуты!
Убедившись, что хозяин все еще возится в кухонном закутке, не спеша подавать на стол, а прочие посетители «Хромой Шлюхи» проявляют к ней не больше интереса, чем к своим тарелкам, Барбаросса осторожно придвинула к себе ногой стоящий под столом мешок. Ей чертовски не хотелось вновь вынимать из него злополучную склянку, тем паче не хотелось смотреть во влажные и темные, как раздавленные сливы, глаза нерожденного существа, глотающего питательный раствор в своей стеклянной темнице. Но ей надо было убедиться. Чтобы не усугубить очередной глупостью свое и так не самое завидное положение.
Гомункул не улыбался. И не спал, как она надеялась. Поджав лягушачьи лапки к животу, он покачивался в водах его собственного крохотного океана, безучастно глядя перед собой. Гигантская амеба, которой адские владыки смеха ради придали человекоподобные черты. Мелкий ублюдок, единственное предназначение которого — доставлять всем окружающим хлопоты и неприятности.
— Не вздумай даже тявкнуть, — тихо, но очень отчетливо прошептала Барбаросса, впившись в него взглядом, — Иначе намажу на хлеб вместо паштета. Смекнул?
Гомункул не отозвался. Глаза его едва заметно шевельнулись, на лбу дернулась какая-то тонкая подкожная венка. Сейчас, на свету, сделалось видно, что кожа у него не розовая и мягкая, как это бывает у новорожденных, напоминающая хорошо выделанный бархат, а рыхлая, серовато-желтого оттенка, как у дохлой ящерицы. Неприятная кожа, кажущаяся шершавой и сухой даже на вид. Нос — бесформенная бородавка, внутри которой еще даже не оформились хрящи. Вместо хера и бубенцов, как это приличествует существу мужского пола, лишь крохотный пустопорожний мешочек, слабо колышущийся в течении жидкости. Пальцы — жалкие сросшиеся плавнички, которыми невозможно было бы сжать даже куриное перо. Не то отсохли, не то не успели сформироваться. Живот — выпученный, округлый, но неправильной формы, а вместо пупа — небольшая сухая язва.